Вадим Знаменов (президент Государственного музея-заповедника «Петергоф»)
«Чтоб не распалось студенческое братство...»

   Одновременно  трудно и легко говорить о Глебе Борисовиче Перепелкине. Трудно – потому что эрудиция его в гуманитарной сфере, прежде всего, в вопросах изобразительного искусства, была бескрайней (как о таком энциклопедисте вести речь?). А легко  - вследствие благодарности, которую он вызывал всегдашней готовностью, не щадя себя, делиться уникальными познаниями с любым, кто попросит.

      Обращаюсь к воспоминаниям детства. Наша квартира № 56 на Съезжинской улице в доме 22 (архитектор Регельсон), где семья моей матери прожила годы блокады. Богатая библиотека, собиравшаяся не одним поколением – вопреки всем трудностям и угрозам жизни. Она располагалась в основном вдоль стен длинного коридора, соединявшего три комнаты. Впоследствии большинство книг было утрачено: как верные друзья, они выручали родителей в годы безденежья, вынужденной безработицы, болезней и прочего. Но тогда, когда я не могла оценить эти сокровища, они привлекали друзей дома как магнитом. Чаще других приходил почитать и попросить взять с собой книги по искусству, философии, архитектуре  на всех европейских языках сокурсник моей матери - Галины Алексеевны Глаголевой -  по Академии Художеств Глеб Перепелкин – или просто Глеб.

       Когда библиотека поредела, а родители переехали на канал Грибоедова (угол Мучного переулка) – Глеб Перепелкин продолжал довольно часто приходить, чтобы говорить об искусстве, о последних выставках, о музейных делах, принимаемых им очень близко к сердцу и часто его огорчавших. Разговоры эти с мамой на маленькой кухне без окон длились часами – и я уже засыпала, когда Перепелкин уходил.

       Он в эти годы служил в музеях – и отношения с начальством никогда не складывались благополучно. Это можно понять – Перепелкин являлся исключительно честным хранителем фондов, подвижником, замечал многие непонятные утраты – и старался этот процесс остановить, более того – наказать виновных. Стал изучать законы, прочел множество книг по праву.  Его знаний хватило бы с лихвой на высшее юридическое образование. Но добился  Глеб только того, что вынужден был уйти из музеев сам. Есть такое подлое понятие в нашей жизни: «его ушли».

        Как я понимаю, не сумев защитить диссертацию о китайском фарфоре

(а по этой теме он являлся выдающимся специалистом), Перепелкин стал заниматься той кипучей, не прерываемой уже ничем и никем, преподавательской, лекционной и экскурсионной деятельностью, которая и привлекла к нему многих преданных, многолетних слушателей. Среди них не все были единомышленниками. Попадались и оппоненты. Их Перепелкин особенно запоминал – и любил в нашем доме о них рассказывать.

       Как часто в эти – шестидесятые – годы уже прошлого века его можно было увидеть окруженным  экскурсантами перед каким – либо полотном в Эрмитаже, или в Русском музее, а то на дорожке парка в пригороде, перед великолепным дворцом (петергофским, павловским, стрельнинским, ораниенбаумским Китайским)! Последний был особенно любим Глебом Борисовичем – ведь в нем так много фарфора!

    Да, в это позднее время я уже отвыкла называть маминого приятеля Глебом: он навеки обратился в Глеба Борисовича. Мама же, глядя издали на своего старого друга и сокурсника, говорила: «Глеб поёт». При этом не имелось в виду оперное пение, а скорее пение птиц, соловьев в саду. Ведь известно, что в момент пения соловей никого не слышит – и близко подпускает к себе. Перепелкин действительно забывал обо всем, увлекшись собственным рассказом – волшебная нить повествования об искусстве увлекала его едва ли не больше, нежели завороженных слушателей.

    В те годы я не помню ещё тяжелого, почти неподъёмного портфеля, который Перепелкин стал с некоторых пор  носить за собой.  Библиотека его тогда достигла фундаментального объема – и он старался как можно больше показывать редких, уникальных изданий аудитории. Все его слушатели помнят, как во время лекции или экскурсии  Перепелкин извлекал из недр своего знаменитого потёртого портфеля книги, альбомы, иногда большеформатные, уснащенные многочисленными репродукциями – и, увлеченный бесконечно сам перед увлеченной им аудиторией, зачитывал  оттуда пространные цитаты, иногда в несколько страниц.

     Живо помню летний день 1974-го года, когда, оснащенный именно таким образом, Глеб Борисович впервые предстал  перед новой для него аудиторией в городе Пушкине (Царском Селе). Это было преддверие открытия после многолетней реставрации музея «Лицей». Первое занятие  для будущих экскурсоводов Лицея было назначено в фойе Церковного флигеля Екатерининского дворца. Тогда ещё во всем блеске можно было увидеть основную экспозицию Всесоюзного музея А.С.Пушкина (ВМП), закрытую в 1988-м году. Фойе - зал ожидания для посетителей – находилось возле гардероба на первом этаже. Там ставились банкетки в несколько рядов, и на них сидели те, кому суждено было показывать возрожденный пушкинский Лицей.  Минута торжественная, незабываемая…

      Перепелкин начал свое занятие с вопроса о … гипподамовой системе строительства городов – применительно к Царскому Селу. Некоторых это удивило, но не меня. Конспекты  лицейских занятий  Перепелкина сохранились в моих блокнотах. Они дают представление о фундаментальности его подхода к проблеме, в которой и поныне много «белых» пятен. Речь идет о «возрождении» после разрушительной войны пригородных дворцов-музеев.  Не было более придирчивого, пристрастного критика в этих вопросах, нежели Глеб Борисович Перепелкин.

      Продолжая  вспоминать прошлое, должна отметить, что у нас дома  в разные годы бывали и некоторые бывшие ученики Глеба Борисовича из Полиграфического института. Один из них, талантливейший художник Пётр Францевич Батраков (он работал под псевдонимом Пётр Охта), к сожалению, рано ушедший из жизни, попробовал создать большой графический портрет Перепелкина. Отчетливо и сейчас могу себе его представить. На листе ватмана, почти в размер плаката, в правом углу был изображен Глеб Перепелкин, от которого во все стороны расходились тексты, оборванные, фрагментарные, но по смыслу имеющие отношение к изобразительному искусству. Эта композиция некоторое время находилась в нашей квартире, а потом была утрачена – к сожалению, даже фотографии никакой не осталось.

      Меня Перепелкин  удивлял и увлекал тем, что любое явление в искусстве  он рассматривал от основания, даже до основания. Символически это можно выразить так – говоря о садах, он должен был прежде всего рассмотреть во всех подробностях вопрос о почве, на которой эти сады произросли, а потом уже перейти к архитектурной планировке, породам деревьев и кустарников, другим вопросам, а закончить философским обоснованием  применительно к разбивке того или иного сада или парка (от дворцового до скромного усадебного). Однажды я была на лекции, на которой Глеб Борисович подробно рассуждал о почвах России в свете трудов Докучаева, досконально им изученных. Он долго, основательно раскрывал всё новые стороны вопроса – а это было лишь преамбулой к основной теме.

      Так Перепелкин мыслил, так он говорил обо всём. Не удивительно, что ему не хватало времени: ни на писание текстов, ни на изложение материала в положенные сроки лекций и экскурсий. Подчас не хватало дней и ночей, не хватало суток.

     С другой стороны, учиться слушать Перепелкина – была целая наука, и не каждому по плечу. Здесь нет никакого преувеличения. Глеб Борисович каждый раз отдавался заявленной теме без остатка, без послаблений, раскрывая при этом целый мир, скрытый от непосвященных.

     Желающие получить от Перепелкина посвящение, а не только знания, должны были приготовиться к еще большим испытаниям. Особенно доставалось студентам Глеба Борисовича. Сдать ему зачет или экзамен – значило пройти нелегкое испытание. Даже скромную удовлетворительную отметку надо было в полном смысле слова «заработать».  Но какое это было счастье, когда Перепелкин давал понять, что он оценил затраченные усилия и желание иметь подлинные (на всю жизнь) знания об искусстве!

        Правда, мне известно об этом не из личного опыта, а со слов учеников Глеба Борисовича, бывавших у нас дома. Прежде всего, от Пети Батракова, прекрасного художника, поэта, изобретателя, иллюстратора. Еще – от Евгения Борисовича Большакова, книжного графика. И от многих других. В определенном смысле Перепелкин был для некоторых  своих учеников кумиром. Но в этом уважении ни тени нельзя найти того, что из людей делает оглупленных «фанатов», наподобие буйных футбольных болельщиков.

К слову сказать, и в футболе Перепелкин прекрасно разбирался.

   А уж каким он был меломаном и знатоком театра– не передать в этих кратких заметках! Можно было бы написать книги на темы «Перепелкин в Филармонии» или «Перепелкин в театральных креслах»! А как он разбирался в теории музыки – так же, как в теории архитектуры, то есть в совершенстве!

     По сути дела, небрежно одетый экскурсовод (и лектор) с тяжелым портфелем сделался петербургской легендой лет за двадцать до своей  кончины - глубоко символической по смыслу - под грудами любимых книг. Одна слушательница его, уехавшая впоследствии на другой континент, говорила о Перепелкине: «Он – петербургское привидение», придавая своим словам положительный, даже восторженный оттенок.

    Действительно, можно задуматься, а появился бы такой человек в другом городе, в Москве, например? Невольно напрашивается ответ – нет! Только в Петербурге и ни в каком другом месте.

     Глеб Борисович всю жизнь мечтал о поездках в страны Западной Европы и Востока, искусство которых он изучил в подробностях и  разбирался в них так, как немногие. А какое искусство он не изучил?! Он, создавший свою собственную, кратчайшую (и наиболее полную одновременно) историю изобразительных искусств.

     Один лишь раз «железные» объятия  союзного занавеса раскрылись для него – и Глеб Борисович повидал Чехословакию. Невозможно забыть его подробных рассказов об этом, в сущности, очень коротком путешествии в рамках «культурного обмена». От архитектурных особенностей зданий в нескольких городах – а он читал архитектуру как открытую книгу -  до посещения пражского ресторана с настоящим европейским ревю.

    Один лишь раз пришлось мне побывать дома у Глеба Борисовича – когда  в музее А.С.Пушкина готовилась выставка работ театральных художников серебряного века. Мы пришли вдвоем с коллегой, договорившись заранее о консультации. И попали в большую петербургскую - очень запущенную - квартиру, где Перепелкин жил еще со своей матерью, потом с соседом – а в результате остался один наедине с огромной и неизменно пополняющейся библиотекой. Из песни слова не выкинешь.  Помню – сохранившиеся остовы рождественских елок, которые он почему-то сохранял. Помню нашу долгую беседу, похожую на лекцию. Больше в его доме я не бывала.

      С наиболее верными его слушателями, его аудиторией, сложившейся годами, я познакомилась уже в годы после кончины Перепелкина. Но еще при жизни Глеба Борисовича постоянно слышала о необыкновенных, длившихся часами, экскурсиях – на которые «верные» слушатели ходили неизменно: старались записывать, хранили эти записи как драгоценность, делились друг от друга полученными знаниями.

     Можно верно сказать – с некоторых пор  по Петербургу (тогда еще Ленинграду) прошел слух о необыкновенном… прежде всего, эрудите.  И когда требовалось установить что- либо с непреложной точностью (в интересах города и страны) вспоминали о Перепелкине.

       Перепелкин утверждал,  признак, по которому безошибочно можно узнать прах знаменитого архитектора,  это - …сохранившиеся  надбровные дуги. По нему и определили останки Кваренги на одном из петербургских кладбищ, и воздали ему полагающиеся почести..

      Не могу указать точно, сколько раз специалисты – представители властей – прибегали к негласной помощи Глеба Борисовича, но ручаюсь, что не раз и не два, а значительно больше. Авторитет его суждений сомнению не подлежал: он базировался на монолитной фундаментальной основе.

      Характерно, что всё касающееся искусства (от теории до вопросов сохранности культурного наследия) Перепелкин принимал всегда необычайно близко к сердцу. Это было его личное дело, то, ради чего он жил. И, разумеется, его бесконечно огорчало несовершенство реставрации, которое было наблюдалось на всех «объектах» восстанавливаемых дворцов вокруг Петербурга (Ленинграда!) и которое в полной мере мог заметить лишь сам Глеб Борисович. Павловск, Царское Село, Петергоф, Гатчину, Ропшу, Стрельну, Ораниенбаум (особенно им любимый), Перепелкин знал как никто. Он исходил сотни километров (без преувеличения!) по разрушенным послевоенным пригородам Петербурга – а потом стал водить по ним своих слушателей.

       Чувствую, что пора заканчивать. Многое остается «за кадром» этих заметок – но нельзя же сразу всё рассказать. К наследию Перепелкина будут возвращаться те, кого завораживает наша Северная Пальмира, кто ищет её тайны, хочет знать её подлинную (далекую от официоза) историю.

     Возможно, и я снова «возьмусь за перо», выражаясь символически, чтобы отдать должное памяти Глеба Борисовича Перепелкина.

     Последнее, о чем  хочу вспомнить – отпевание его в прекраснейшем Никольском соборе при стечении целой толпы учеников и слушателей. Родных  Перепелкина уже давно не было в живых. Долгая служба в нижнем храме, где когда-то отпевали Ахматову, и проповедь священника, молодого человека, сказавшего прочувствованные слова о «приснопамятном Глебе». Все почувствовали, что печальное по сути событие – уход Перепелкина -- стал его духовной победой.