Памяти Глеба Перепелкина

Фотографии из альбома, авторами которого являются бывшие его студенты Михаил Магарил и Лев Унрод

*   *   *

Глебушка

   За глаза мы называли его Глебушкой. Был он роста невысокого, щупленький, с крутолобой головой, обрамленной редкими седеющими волосами. На лице его лукаво блестели глаза за стеклами старомодных очков… Он носил допотопный ветхий пиджачок, скрывавший еще более ветхую рубаху, и, случалось, разные ботинки: один – черный, другой – коричневый, шнурками порой служили куски бумажного шпагата, которыми перевязывали книги в ленинградских книжных магазинах… Мой учитель – Глеб Борисович Перепелкин.

Книги были любовью и страстью всей его жизни. Многие сотни томов теснились на стеллажах в двух огромных комнатах, отсеченных от большой старой квартиры в доме напротив печально знаменитой гостиницы «Ленинград»… Он был трижды энциклопедически образован: пединститут, истфак, академия художеств, но никаких званий не имел, при этом он не выговаривал несколько букв русского алфавита, забавно грассировал, вытягивая губы в трубочку… Спустя годы я узнала, что в богемной питерской среде тех лет у него была кличка Бородавка за большую бородавку над верхней губой…
   У нас, на редакторском факультете Полиграфического института, он преподавал историю искусств. С первых минут знакомства сразил нас «экстравагантностью» и необъятными знаниями, мы были по-собачьи преданы ему и ходили за ним буквально по пятам. Каждая лекция становилась праздником для всех, кто хотел устроить этот праздник в своем сердце.
   Он был моей тайной любовью, гордостью, моим кумиром, я преклонялась пред ним так, как только может преклоняться ученица пред гением своего учителя… По обыкновению он не читал нам лекций в аудиториях, нашими аудиториями были дворцы, скверы, парки, площади, соборы и мосты родного города. И редко когда далеко идущие наши планы имели логическое завершение: мы могли собраться к фонтанам Петродворца и, остановившись в пути, простоять целый день возле какого-то дома, заслушавшись историей жизни его стародавних обитателей…Возле одной картины в Эрмитаже или Русском музее мы могли простоять целый день. У него была на редкость ассоциативная память, и, начиная говорить об одном, он уходил в далекие дебри, увлекая и нас в умопомрачительные путешествия… Он нередко попадал в курьезные ситуации, был одинок, многие его не понимали.

   Однажды в своей квартире с содранным в блокаду паркетом, у старого камина, заставленного, по блокадной привычке, кусками мыла и спичечными коробками, он читал нам прижизненный томик Пушкина. Потом - Ахматову и Гумилева, Гиппиус и Мережковского, самиздатовские произведения питерских поэтов… Он читал нам Библию и не уставал повторять, что все лучшее в мировой живописи основано на библейских сюжетах. Он так щедро распахнул нам дверь в прекрасный и неведомый мир, научил постигать его – вечный и неподсудный.
   Я приезжаю в Питер, брожу по залам Эрмитажа, и кажется, мелькнет сейчас его знакомая фигурка, окруженная толпой случайно прибившихся экскурсантов. Его лекции, прочитанные в залах Эрмитажа, - энциклопедия зарубежной живописи. Нам диковинно повезло: в годы нашей учебы он сопровождал нас на выставке работ Рериха, Сикейроса и Ороско, ученика Родена – Бурделя с его удивительными работами малых форм городской скульптуры, с ним мы ходили на выставку 100 шедевров из Метрополитена, отстояв очередь длиною в девять часов. Мы ездили в Прибалтику, слушали орган в Кейле, были в Новгороде и Пскове, а окрестности Ленинграда изучили досконально…

   Память уносит меня в минувшее, и слышится мне его знакомый певучий голос. И кажется, что под сводами Зимнего дворца рождаются и множатся чудные звуки: рыдает скрипка, захлебывается малиновым звоном колокольчик… Кажется, шевелятся холеные руки на древних холстах, загадочно шуршат шелка великолепных платьев… Дрожат на паркете чьи-то легкие тени. И только мне одной снисходительно улыбается рубенсовская камеристка инфанты Изабеллы, и мне протягивает, взяв из рук младенца, книгу мадонна Конестабиле, мне одной понятен беззвучный разговор дам и кавалеров, сошедших с полотен великих фламандцев… Вмиг все самое привычное становится необыкновенным! Оживают краски – гигантская палитра неописуемой красоты! И я дышу этим праздником света и цвета, гармонии и чистоты, где сошлись любовь и смерть, ристалища и победы, грех и целомудрие, слава и бессмертие… Учитель… Я ощущаю тебя рядом… Твоя душа бродит темными ночами по залам Эрмитажа, который ты так щедро раздаривал, вздыхая у знакомых полотен, а легкокрылые амуры затепливают свечи, чтобы душа не заблудилась в кромешной тьме…
Татьяна МОТОРИНА, газета «Владивосток», 1999 год.

*   *   *

Не надо зрелищ, хватит хлеба…
Не веселите блажью кровь…
Я нынче вспоминаю Глеба
И сердцем устремляюсь вновь

Туда, где под покровом Гебы
Играет молодость моя…
Там выше и яснее небо -.
В нем жарким золотом горя,

Вершины святоглавых храмов.
Молитвой искупляя грех,
Кадят блаженным фимиамом –
И снова поминают тех,

Чей след уже едва заметен -
След от разбитых башмаков…
И взгляд так обреченно светел
За стеклами смешных очков…

В те годы было нам неважно:
С лютней в руках и взором чист,
На полотне у Караваджо
Лютнистка или же лютнист…

Он был далек от прозы жизни
Он - полубог. Не человек
Снедь, отвергая с укоризной,
Он изрекал: «Тулуз Лотрек -

Его прекрасные полотна –
Танц-класс бессмертной «Мулен Руж» -
Не «Поцелуй Иуды» Джотто,
А водопад усталых рук

Рыжеволосой клоунессы –
Танцовщицы Ша-у-Као,…
Так, словно приоткрыв завесу,
А сам, не видя никого,

Наш поводырь, наш зрячий посох,
Срывал зашоренный покров
С полотен пессимиста Босха.
Его «Корабль дураков»

Был актуальней Налбандяна,
Как список с тех застывших лет…
Кривелли, Гойя, Тициан ли,
Пейзаж ли, натюрморт, портрет –

Он обо всем имел сужденье.
Был воплощеньем красоты
Тех мест, где юных Муз служенье
Не терпит глупой суеты

Свет изнутри, мерцают искры
Дробясь на золоте волос –
Портрет обычной камеристки…
В нем Рубенс сквозь века донес

Чужие тайны, взгляды, вздохи –
Как шелест вышитой парчи,
Прикосновение к эпохе,
В которой даже богачи

Не смели понукать талантом…
В роскошных рамах на стенах
В обнимку кавалер галантный
И дама в призрачных шелках.

Мы запросто, без политесов,
«Заглядывали» в будуар
Какой-то ветреной принцессы…
Гоген, Мане и Ренуар -

Волшебники прозрачной кисти:
То буйство красок, то туман…
А может, с импрессионистов
И завертелся наш «роман»?

И через столько лет не предан
Он ни забвенью, ни земле…
Я снова вспоминаю Глеба.
Я слышу: в предрассветной мгле

Звенят фонтаны Петергофа,
Вздыхает сонно Монплезир…
Там зелень, киноварь и охра –
Как в полотне – волшебный мир

Ликующих жемчужных бликов
И голоса небесных флейт,
И песня юной Эвридики,
А с ней блистательный ван Дейк.

Татьяна МОТОРИНА