ФИЛОНОВ Павел Николаевич

( 21 января 1883 — 3 декабря 1941 )

   "В мире его, в отличие от Кандинского и Малевича, практически не знают. Считается, что в этом виноват сам Филонов. Он принципиально не продавал картины в частные руки. Особенно, как и полагается советскому человеку, не любил иностранцев....Филонов — фанатик и аскет — строил новый мир и новое искусство. И готов был принести ему любые жертвы. Питался только чаем и хлебом, десятилетиями ходил в одном и том же застиранном костюмчике и куртке, перешитой из солдатской шинели. Он сознательно отказывался от выставок в Нью-Йорке, Венеции, Париже. Запрещал писать монографии о себе. Не принимал подачек — отказался от пенсии и пайка организации художников."

  Живописец и график. Родился в многодетной семье рязанских мещанин Николая Иванова, бывшего дворового графа Головина, «бесфамильного», и его законной супруги, Любови Николаевны, бывшей намного его моложе. Фамилия «Филонов» была закреплена за ними уже после 1880 года. Местом своего рождения Павел Николаевич считал Москву, где он жил до четырнадцати лет. После смерти отца семья бедствовала, и занятия танцами на сценах театров Корша и М. Лентовского приносили Павлу заработок с четырех лет.

   Танцевальная выучка приучила Филонова с раннего возраста к самоограничению, требовательности к себе и высокой работоспособности, от природы он был наделен редкой остротой зрения и развитой интуицией. По свидетельству его родных, в молодости он усилием воли заставил себя оглохнуть и с трудом вернул себе слух. Психологию его неординарной личности, трудно понять без учета всех обстоятельств его юности.

   Дети в семье Филоновых отличались редкой красотой, хорошим голосом, пластикой, и какой-то особой «благородной» статью. Природные данные позволили двум сестрам Павла при замужестве изменить свое социальное окружение, но тесные родственные отношения они сохраняли долгие годы. Эта прочность семейных устоев поддерживала художника на протяжении всей его жизни и придала особую, светлую патриархальную тональность его произведениям с «семейными» сюжетами.

   Образный мир художника всегда соткан из прихотливого соединения в его фантазиях реальных событий жизни и эмоционально-психологического переживания их на глубинном подсознательном уровне. Осиротевших после скоропостижной кончины матери, брата Павла и трех сестер перевезла в Петербург старшая сестра Александра Николаевна. Жизнь в богатом доме ее мужа, Александра Андреевича Гуэ, обрусевшего иностранного инженера-электрика, купца и успешного предпринимателя, быстро разбогатевшего в конце Х1Х века, долгое время сковывала подростка.

   Именно А.А.Гуэ, человек развитого чувства долга и практичного склада ума, взял на себя ответственность за всю семью и выбрал Павлу профессию с учетом проявившихся у него способностей к рисованию, определив в художественно-малярные мастерские при Обществе поощрения художеств.

   По окончании обучения Филонов до 20 лет работал маляром-декоратором интерьеров в составе бригады Н.Н.Рубцова, находящейся во введении конторы двора принцев Ольденбургских, членов Императорской семьи. Пребывание на росписях дома в имении Рамонь под Воронежем, в образцово устроенном поместье, благотворно повлияло на мировосприятие будущего художника, приоткрыло ему общинный уклад жизни крестьянства, приблизило к пониманию органической основы жизни. Природа плодородных черноземных земель пробудила отклик в душе юноши, и в память о закатах в Рамоне появились его первые пейзажи маслом. Ремесленный характер исполнительских работ не мог долго утолять проснувшуюся потребность Филонова в творчестве.

   В 1903–1908 он занимался в частной студии академика-гравера Л.Е.Дмитриева-Кавказского для подготовки к экзаменам в Академию художеств. Руководитель студии поощрял в начинающих художниках точность и этнографические знания. Заработок давали заказы на изготовление эскизов торговой рекламы, для исполнения которых приходилось изучать анатомию животных и птиц по атласам и посещать музеи. За годы обучения он совершил путешествия на лодке по рекам Шексне и Волге, и проявил при этом сильный характер и недюжинную физическую силу, пройдя на веслах в одиночку часть пути от Рыбинска до Казани. Рисовал с натуры архитектуру старых русских городов и часто расплачивался за постой заказными портретами «по рублю за штуку».

   В 1907-1909 дважды совершил паломническую поездку в Палестину с заездом на Афон, изучал христианские древности, писал копии икон; побывал на Кавказе и посетил православный монастырь в Новом Афоне, делал этнографические этюды. В 1908–1910 вольнослушателем обучался в Императорской Академии художеств. Академическая школа рисования и особенно уроки Г.Я.Ционглинского, его любовь к рисунку мастеров итальянского Возрождения Леонардо да Винчи, Микеланджело – и высокая профессиональная оценка им искусства Гольбейна, оказали определяющее значение в становлении Филонова. С академических пор, при всех стадиальных стилевых изменениях, творческим кредо для Филонова всегда оставалось стремление к поразительной точности рисунка и умение придать значимость каждому прикосновению карандаша к листу бумаги. Более того, это отношение Филонова к мастерству рисунка позже вошло как составная часть учения о «точке-единице действия» в его теорию аналитического искусства. Ранний «Автопортрет» (1909 года) изображает только его голову и руку, обхватившую высокий лоб.

   Такой тип автопортрета с двойником за спиной, близок символистским портретам художников круга журнала «Золотое руно», но при всей каллиграфической изящности линий он исполнен большей внутренней монументальностью и погруженностью во внутренний мир. В «автопортрете» есть явное указание на то, что интерес к психологии человека творящего и обращение к сознанию воспринимающего будет отличать все дальнейшее творчество Филонова. Трудно переоценить влияние, какое оказывал в начале 1910-х на многих студентов Академии их соученик неформальный лидер латыш Вольдемар Матвейс.

   Он уже имел диплом педагога, был знатоком всех художественных событий и последних тенденций и наряду с этим стал одним из первых серьезных собирателей и популяризаторов примитивистского и африканского искусства. Он сразу выделил самобытность живописных задач, которые ставил перед собой Филонов, познакомил его с новыми направлениями в живописи и литературе. По рекомендации Матвейса Филонов вместе с небольшой группой студентов Академии, зимой 1910 стал членом объединения «Союз молодежи». Пребывание в 1910–1914 годы в среде новаторски настроенной петербургской творческой молодежи определило интеллектуальные предпочтения и стиль работ Филонова, его обращение к «заумной» поэзии. Члены объединения поэтов «Гилея», вошедшие в «Союз молодежи» «будетляне» (русский аналог слова «футуристы»), и живописцы искали своих путей в новом искусстве, они смело экспериментировали с формой, фактурой и смыслами. Собирали древности и изобретали «заумь».

   Всеобщим было увлечение архаикой, китайским лубком, детскими рисунками, балаганным творчеством, восточными тканями, современной наукой. Все критиковали европейское современное искусство и почти все прошли через подражание ему, придумав русский вариант нового стиля – «кубофутуризм». Филонов обогатил свою фантазию многими источниками. На первой выставке общества Филонов выставил несколько отточенных до миниатюры этюдов в стиле позднего символизма Врубеля.

   В апреле 1910, вскоре после завершения выставки, последовало исключение из Академии. Было ли оно прямо связано с фактом экспонирования работ студента на выставке какого-то общества или нет, точно не известно. Проступок Филонова больше состоял в своеволии – в классе он позволил себе писать натурщиков не по академическим канонам, а как французский фовист – чистыми красками; так многие студенты экспериментировали лишь дома. В объяснительной записке ректору, Филонов впервые сформулировал свое понимание искусства. Он сумел убедить профессоров Академии в искренности своих творческих поисков и их заключение о том, что Филонов «своими работами развращает учеников» было отменено, его восстановили. Однако уже следующей осенью учеба в Академии окончательно потеряла для него внутренний смысл, и он покинул ее стены.

   Творческая жизнь независимого художника началась с поездки в деревню Ваханово в 1910 году. Вдали от Петербурга он написал небольшую по размерам картину символического содержания «Головы» и ее появление на второй выставке «Союза молодежи» впервые обратило на Филонова внимание прессы. В 1912 году он принимал участие в разнообразной деятельности объединения. При обсуждениях современного искусства Филонов, в тексте «Канон и закон», тогда уже выразил теоретическую оппозицию французскому кубизму, увидев в нем одну из разновидностей реализма, добавившего к традиционному типу изображения предмета с одной точки еще вид сверху или сзади предмета.

   Такое обобщенное понимание «реализма» основывалось на утверждении, что взгляд кубиста всегда скользит лишь по поверхности предмета. Шестимесячная образовательная поездка по Италии и Франции, предпринятая в тот год Филоновым, раскрыла ему богатства мировой культуры. Он, как праведный «младосоюзник», смотрел Европу не с туристической стороны: многие километры древних дорог им были пройдены пешком, и он видел памятники, не включенные путеводителями в обычные маршруты. В Лионе Филонову повезло, и он, трудясь в ателье витражиста и в литографической мастерской два месяца, заработал денег на недельное пребывание в Париже.

   По возвращении в 1912 году, Филонов был особенно продуктивен и создал многие произведения, ставшие программными для того периода, и среди них картину и две акварели «Пир королей». Полотно отразило уже его личный интерес к стилистике средневековой готики, привнесенный путешествием. Цветовое решение композиции напоминает красно-синее свечение воздуха, проходящего через витражное окно готического собора. Сюжет с сидящими за длинным столом мужскими и женской фигурами, с накрест сложившими на груди руками, вероятнее всего, можно отнести к иконографии пасхальной трапезы, на тему христианской жертвы указывает также символика изображения рыбы. Поэт Хлебников остро воспринял сюжет, назвав его «пиром мертвых королей».

   В рамках выставки «Союза молодежи» в декабре 1913 состоялись шумные футуристические действа в театре Луна-парка. Перед началом были сделаны известные алогические фотографии и Филонов на них среди других участников: Малевича, Матюшина, Крученых, Школьника. В декорациях к спектаклю «Владимир Маяковский» по трагедии В.Маяковского, выполненных Филоновым совместно с И.Школьником, передано футуристическое чувствование города как огромного движущегося механизма, выдавливающего из глаз человека слезы. В 1914 году начался фактический распад «Союза молодежи». Филонов предпринял попытки организовать новое сообщество единомышленников и безуспешно переписывался с Матюшиным и Малевичем. Программу «Интимная мастерская «Сделанные картины», опубликованную как издание «Миро?вого расцвета», вместе с ним подписали еще четверо – Спирин, Лассон – Спирова, Кириллова, Какабадзе. В тексте первые употребил ключевое для себя понятие «сделанность».

   Других фактов существования этого объединения не сохранилось, возможно планы его участников были нарушены началом войны. Филонов, предчувствуя уход на фронт, внутренне мобилизовался. Он был фантастически работоспособен и успел реализовать многие из вынашиваемых замыслов. Еще ранее Филонов иллюстрировал «Изборник стихов» Велимира Хлебникова, и теперь он выпустил свой поэтический сборник «Пропевень о проросли мировой». Два одинаковых по размеру полотна «Германская война»(1914) и «Ввод в «Миро?вый расцвет» (1914-1915) приоткрывают зрителю путь художника к беспредметности. Продвижение к абстракции у Филонова было поддержано сюжетом о войне, перемалывающей как в мясорубке тела людей и их хрупкий мир. Если в первой композиции фигуры людей, фрагментарно еще читаемы, то во второй картине едва можно угадать части лиц, все и всё превращено в прах, землю, почву, в основу новой жизни, на которой вырастут цветы и, как воскресшие души прорастут «Цветы мирового расцвета» (1915).

   Филонов выразил свое отношение к войне, жизни и смерти еще до ухода на фронт. Он воевал с осени 1916, избирался Председателем окружного съезда солдатских депутатов, но дальше в революцию он не пошел, комиссаром от искусства не стал. В 1918 вернулся в Петроград, поселился у сестры Екатерины, продолжил занятия живописью. Состоявшееся там вскоре знакомство с профессиональным революционером Н.Н.Глебовым, мужем младшей сестры Евдокии, переросло рамки семейных связей и во многом определило первоначальное возвышенно-доверительное отношение художника к новой власти и большевикам.

   Этот период творческой биографии был совсем недолгим, чуть больше середины 1920–х и идеологически определяется кругом понятий «Мирового расцвета». На «Первой государственной свободной выставке произведений искусства» в 1919 был выставлен цикл произведений под общим названием «Ввод в Мировый расцвет». Составленный из 22 довоенных работ, цикл произвел сильное впечатление на многих критиков. Виктор Шкловский, просмотрев сотни выставленных произведений свыше 300 художников Петрограда, афористично выразил эффект от филоновского проекта так: Араратом выглядит Филонов. В нем сила русской, а не привозной живописи». Успех на этой выставке окрылил Филонова, художник впервые был востребован обществом – о нем говорили и писали критики, комиссия Наркомпроса закупила 9 его произведений, ему выделили жильё.

   За этими материальными мерилами популярности, просматривается поворотное значение для творческой эволюции Филонова проявленного к нему интереса. Цикл «Ввод в Миро?вый расцвет» – это концептуальный проект, многосоставное и полифоничное произведение. Впервые представляя его отдельные части и всё целиком, Филонов, может быть, сам впервые увидел, что оно, созданное до всех исторических катаклизмов, не растеряло своей значимости и после эпохального русского разлома, оно не было бытописательством, и не осталось чисто формальным экспериментом. Наоборот, со времени создания самостоятельных частей цикла, значение каждой вещи и цикла в целом обрастало новыми смысловыми кольцами, символическая ткань его усложнилась рисунком новых ассоциаций.

   С Филоновым произошли удивительные события. «Совпали по времени и цели» его идеалистические устремления художника и революционные преобразования нового государства. Успех цикла на выставке закрепил это наложение, срастание, его метафорических образов-утопий об эпохе «мирового расцвета» с социально-общественной грезой коммунизма о царстве равенства и братстве на земле. Светлое будущее, верилось всем, придет очень скоро, надо только немного потерпеть, поднатужиться, поработать, пострадать за него. И он, человек огромного творческого потенциала, сильной воли и развитого интуитивного познания, во всю мощь включился в «работу».

   С 1921 он регулярно экспонируется вместе с «Общиной художников». В 1922 году его произведения включены в состав выставки «Объединение новых течений в искусстве», устроенной живописным отделом Музея художественной культуры, они впервые демонстрируются в Европе на «Первой выставке советского искусства» в галереи Ван Димен в Берлине. На всех показах произведения Филонова выделяются индивидуальным стилем. Его активность постепенно возросла к 1923 году. В широкой профессиональной аудитории обсуждались многие ключевые вопросы, в том числе и система художественного образования. Филонов предложил свою программу реорганизации Академиии художеств и написал исследовательскую программу: «Основа преподавания изобразительного искусства по принципу чистого анализа, как высшая школа творчества. Система «Мировой расцвет».

   После своеобразного смотра петроградского искусства на «Выставке всех направлений», журнал «Жизнь искусства» предоставил свои страницы художникам. Вместе с манифестами К.Малевича, М.Матюшина и П.Мансурова была опубликована и декларация Филонова, также названная им «Система «Мирового Расцвета». Как всякий творец, он явно стремился к самой широкой реализации своего видения искусства, и подарил Петербургскому пролетариату картину «Формула мировой революции». Выступление Филонова в июне на Музейной конференции от «группы левых художников» привело к преобразованию Музея художественной культуры в «Институт исследования культуры современного искусства» (ГИНХУК). Он руководил отделом общей идеологии ГИНХУКа, написал программу института, но в конце года из-за идейных разногласий покинул институт и его место занял известный критик Н.Н.Пунин. На такой отход от дел могли повлиять и обстоятельства его личной жизни.

   Весной 1922 Филонов познакомился с соседкой по Дому литераторов Екатериной Александровной Серебряковой. Она принадлежала к старой гвардии революционеров-народников, с первым мужем более двадцати лет прожила в эмиграции и хорошо знала правила конспирации, была жизнестойка и намного старше художника. В её лице Филонов обрел друга, советчика, жену и «дочку» – так нежно он называл ее в письмах. В семейный круг Павла Николаевича вошли и сыновья его жены, Петр и Анатолий Серебряковы, и их беды. В начале 1924 года Анатолий был арестован и сослан на Соловки на 10 лет. Затем, за недоносительство на брата, арестовали Петра и выслали на поселение. Вернувшегося в 1927 году Петра Филонов запечатлел на двойном портрете с Е.А.Серебряковой. Портрет относится к самым «реалистичным» изображениям в творчестве Филонова – в этой манере были выполнены и другие семейные портреты родственников художника: певицы Глебовой, Азибера с сыном, А.Н. Гуэ.

   В 1920-ее Филонов все чаще обращается в живописи и графике к теме «голов», наполняя их разным сюжетным и формальным содержанием, и часто встречаются головы, помещенные в клетки. Его «головы» некрасивы, и часто его искусством вообще трудно восхищаться, любоваться. Оно антиэстетично по своей сути, потому что оно про «другую» сторону человеческого бытия. Но он создал неповторимые художественные шедевры, без которых невозможно эмоционально понять жизнь целого поколения. Работы Филонова 1920-1930хх годов – это другой вариант тоталитарного искусства, или вернее это искусство человека, проживающего свою жизнь в эпоху тоталитарных порядков. Филонов часто выражал состояние, в котором тогда жил он сам, его окружение, и которому не давали прорваться наружу ни жестом, ни взглядом, ни мимикой, но которое, как страшный сон всплывало во снах и ночных бдениях. И все созданное им – уже потому уникально и бесценно. Но не все виделось Филонову безысходным. В это самое время к нему часто подходили на выставках студенты с просьбой объяснить свой метод и он сам стремится общаться с молодежью.

   Во время каникул 1925 стал заниматься с группой учащихся Академии художеств. Осенью в Академии художеств состоялась отчетная трехдневная выставка работ образовавшейся «Школы Филонова» и занятия переместились в мастерскую на Карповку. Вместе они оформляли спектакль по комедии Н.В. Гоголя «Ревизор» в Доме печати, выставлялись на выставке «Современные ленинградские художественные группировки» в Московско-Нарвском доме культуры. Удивительно, что Филонов продолжал так же много и напряженно работать и сам. Самая большая из четырех «Формула весны» была написана в 1928–1929. Это центральное полотно, в котором «соединено несоединимое-абстрактная беспредметность и фигуративная образность». Филонов закончил работу над ней перед самой персональной выставкой.

   В залах Государственного Русского музея с осени 1929 по декабрь 1930 было развешено свыше двухсот произведений Павла Николаевича. Был выпущен каталог, но без вступительной статьи о художнике, подготовленной В.Н.Аникеевой. Для публики выставку не открыли, т.к. считалось, что искусство Филонова могло быть непонятно пролетариату. Филонов протестовал против такого беззакония, боролся, писал письма в разные инстанции. Состоялось только несколько общественных просмотров и все выступали за её открытие. Компенсацией за неоткрывшуюся персональную выставку было предоставление Филонову организаторами юбилейного смотра искусства «Художники РСФСР за ХV лет» в Ленинграде отдельного зала для экспонирования 80 его произведений.

   По рекомендациям Н.Н.Глебова, возглавлявшего в 1930-1938 ряд учреждений культуры, Филонов получал редкие заказы. В 1931-1933 филоновцы под руководством Мастера оформили финский народный эпос «Калевала» для издательства “Academia”. Это издание до сих пор осталось лучшей изобразительной интерпретацией поэтических рун. Долгое время в Исаакиевском соборе под маятником Фуко находилась карта Северного полушария, выполненная в начале 1930-х для Музея антирелигиозной пропаганды, и мало, кто знал, что делал её Филонов, оформив заказ на пасынка, Петра Серебрякова. Приходилось ему так же писать по фотографиям членов правительства для оформления празднеств.

   Среди аналитических работ 1930-х, выполненных не по заказам, выделяется картина с портретами 11 учеников «Ударники аналитического искусства»(1933,ГРМ), работавшими с учителем до конца. Самая светлая композиция этого периода – «Головы. Первая симфония Шостаковича» (1935). Картина построена тонким, почти музыкальным, строем цветовой симфонии и гармоничным сочетанием фигуративно-образного и абстрактного начал. Нет никакой уверенности в том, что эту работу смогли увидеть на какой-либо из выставок современники Филонова. После 1935 выставить нереалистичное произведение было невозможно, наступали годы крайней нужды и духовного подполья.

   В 1938 были репрессированы близкие художника: арестован и сослан на 10 лет Н.Н.Глебов, во второй раз арестованы и расстреляны оба пасынка, П. Э. и А.Э.Серебряковы, Под тяжестью происшедшего парализовало жену художника. Павел Николаевич мужественно выхаживает ее и сохраняет профессиональные отношения с учениками.

   Последний раз он показывал одну из своих работ в Доме искусств им. К.С.Станиславского весной 1941. 3 декабря 1941 года Филонов умер в блокадном Ленинграде от голода.

   По ходатайству его учеников и помощи Союза художников был похоронен в отдельной могиле на Серафимовском кладбище, слева от входа в храм Св. Серафима Саровского.

ГЛЕБОВА-ФИЛОНОВА

Евдокия Николаевна

( 6 марта 1888 — 7 августа 1980 )

   Певица, педагог. Сестра художника Павла Филонова. Жила в Ленинграде. Сохранила живописное и графическое наследие брата.

Муж – партийный деятель Глебов-Путиловский Николай Николаевич (1883 - 1948)

Зверев Юрий Степанович  Эссе      lib.rus.ec
- Размышления о жизни и счастье

ГЛЕБОВА ЕВДОКИЯ НИКОЛАЕВНА - ПОДВИГ ЖИЗНИ
Знакомство
Летом далёкого 1967 года судьба свела меня с удивительным человеком, сестрой художника П.Н.Филонова - Евдокией Николаевной Глебовой.
Старый вагон электрички, на которой я возвращался с работы в город, был почти пуст, а потому скрипел и громыхал. Читать было невозможно, и я стал наблюдать за пожилой дамой, сидящей напротив. Ехала она не одна, к её ногам, мучаясь от тряски, прижимался небольшой пёс. Породы он был редкой, в больших городах уже почти исчезнувшей. Умные преданные глаза и хвост крючком выдавал в нём подлинного «дворянина», то есть попросту дворнягу. Всё внимание хозяйки было поглощено мучениями её друга. С трудом наклоняясь, она поглаживала собаку, говорила ей что-то ласковое и, наконец, взяла пса на колени. Пёсик лизнул руку хозяйки, успокоился и задремал.
Когда поезд подошёл к платформе, дама попросила меня снять с полки её сумку. Сумка оказалась увесистой, и я предложил проводить хозяйку пёсика до автобуса. Однако она сказала, что живёт недалеко, на Невском, хочет пройти пешком, и мне ничего не оставалось, как сопроводить её до дома.
Мы разговорились. Ещё в вагоне я залюбовался её голосом. Это было природой поставленное низкое контральто глубокого бархатистого тембра. Слова её лились не спеша, она по-петербуржски чётко договаривала окончания. И сама выглядела, несмотря на возраст, высокой и стройной. В облике её чувствовалось достоинство, я бы даже сказал, величавость. Казалось, она не шла, а шествовала, и даже пёс, охраняя хозяйку, весьма важно вышагивал рядом. Моя новая знакомая раньше сама пела на сцене, а позже много лет преподавала пение.
-Но всё это в прошлом, - сказала она.
-Значит, пришло время отдыхать, - не слишком кстати заключил я.
-О, что вы! Отдыхать некогда. У меня много забот по коллекции брата. Он был художником.
-Он умер?
-В блокаду, от голода.
Недавно я читал книгу о художниках Эрмитажа, переживших блокаду. Поэтому представил себе подвалы музея и измождённых людей, работающих в них.
-Может быть, я слышал о работах вашего брата?
-Вряд ли, вы ведь, кажется, врач?
-И всё-таки, как его фамилия?
-Филонов.
Я даже остановился от удивления.
-Как вы сказали?
-Филонов. Павел Николаевич.
-Боже! Да я … Как не знать! Филонов! Это же великий художник.
Теперь удивилась она.
-Вы слышали о нём? Я полагала, что его работы мало кто знает.
-Ну, как же! А слайды? А его «Теория аналитического искусства»? Её читают все студенты-мухинцы. Ваш брат… Это же необыкновенный художник!
-Какие слайды? - встревожилась дама. - Я никому их не давала.
-Не знаю. Но я видел работы Филонова на слайдах. В Мухинском училище. «Пир королей», «Крестьянская семья»…
-Да, да! Это его работы. Но я заказывала слайды только для себя.
-Возможно, фотограф размножил. Они гуляют среди студентов. Очень многие знают работы вашего брата и ценят его как самобытного художника. Более, того поклоняются ему, некоторые гением считают.
Дама смотрела на меня недоверчиво.
-Это для меня новость. И довольно неприятная. Но с другой стороны - студенты…
Она замедлила шаг и задумалась.
-Они же другие люди, новое поколение… Ценят, говорите?
-Ещё как! Изучают. Только неофициально, конечно.
-Да, я понимаю. Он же, как говорят, формалист.
-Нет, что вы! Разве можно гениям ярлыки навешивать?
Я не знал, как выразить свой восторг. Сложные, ни на кого не похожие работы Филонова я знал давно. Ещё во время учёбы в медицинском институте я много времени проводил в общежитии своих земляков, студентов Художественно-промышленного училища. С юности я интересовался живописью, даже поступал на искусствоведческое отделение Академии художеств, но не был принят. Из небольших, карманного формата книжечек, которые стали появляться у букинистов, мы узнавали новые для себя имена - Пикассо, Шагала, Миро, Дали… Западные художники были очень разными, непонятными. Они будоражили наше воображение. Откуда-то стали доходить сведения и о русских художниках двадцатых годов - Малевиче, Поповой, Гончаровой, Яковлеве, Кандинском. Вот тут-то и появился Филонов - самый сложный, самый таинственный. Его могучие статичные фигуры, его фантастические звери с человеческими глазами манили, заставляли всматриваться, ставили в тупик.
О жизни Филонова прочесть было негде. О его аскетизме, безумной работоспособности ходили легенды .Это было видно и по работам. Его линии были напряжены, цвет достигал необыкновенной силы, а сложность рисунка, дробность форм поражали. Можно было рассматривать мельчайшие детали его работ и находить всё новые и новые подробности. И в то же время удивляла композиционная законченность и цельность образов. Работы были похожи на талантливый роман, в котором подробности не заслоняли главного. Его работы точно отражали теорию, разработанную художником. И этим самым сложным и загадочным человеком был наш русский художник, о котором мы до сих пор почти ничего не знали. И вот я иду по Невскому с сестрой Филонова и могу что-то, наконец, узнать о нём. Разве это не чудо!
-Мы пришли, молодой человек, - услышал я грудной голос, - признательна вам за помощь.
Мы стояли под аркой у кинотеатра «Аврора». Сказка закончилась.
-Евдокия Николаевна, - взмолился я, нельзя ли увидеть картины вашего брата? Ну, хоть одним глазком…
-Что ж, вы порадовали меня сегодня, хотя со слайдами немного и огорчили. Это большая радость, что работами брата молодые люди интересуются. Приходите.
Я записал телефон, и мы попрощались.
Первый визит
Через два дня я позвонил своей новой знакомой. Евдокия Николаевна назначила мне день посещения. Вход в коммунальную квартиру, где она жила, был со стороны двора. Я поднялся на второй этаж по плохо освещённой лестнице и позвонил. Через некоторое время послышались шаги, и сестра Павла Николаевича провела меня по длинному, заставленному старой мебелью, коридору в свою комнату. Собственно, комнат было две, но одна из них, совсем маленькая, не имела окна. Повидимому, в прежние времена она служила кладовкой. Попасть туда можно было через вытянутую, с одним окном проходную комнату, в которой жила хозяйка. В этой комнате имелся совсем маленький - размером 1,5 на 1,5 метра - «карман», в котором была устроена кухня. Там стояла газовая плита на две комфорки, висела полка для посуды. В этой кухоньке тоже было окно. Окна выходили во двор, где постоянно шумели грузовые машины, обслуживающие магазин и молочное кафе, вход в которые был с Невского проспекта. Кроме того, каждые два часа до поздней ночи перед окном Евдокии Николаевны двигалась толпа зрителей, выходящих из кинотеатра.
На стенах комнаты было много картин. Первое, на что я обратил внимание, был прекрасный портрет хозяйки, висящий справа над старинным пианино. Портрет был написан по всем правилам академической манеры живописи и резко отличался от других работ, висящих на стенах. Молодая женщина с царственной осанкой сидела в глубоком, обитым атласом кресле. Взгляд её был устремлён не на зрителя, а вдаль, в будущее. На ней был зелёный жакет, из-под которого на грудь ниспадало широкое белое жабо. Ладони с длинными красивыми пальцами спокойно лежали на коленях. Мочки ушей украшали крупные жемчужины. Фоном портрета служила ширма красного дерева, створки которой были затянуты шёлковой тканью, расписанной яркими маками.
Я долго не мог оторвать взгляд от прекрасного портрета.
-Евдокия Николаевна, я по слайдам знал совсем другого художника. Неужели это тоже Филонов?
-Конечно он. Брат мог писать в любой манере, но, когда он попросил позировать, я потребовала, чтобы портрет был именно таким. Ведь он уже тогда разрабатывал свою теорию и писал, в основном, экспериментальные работы, далёкие от реализма.
-Когда это было?
-В пятнадцатом году. Павел решил написать большой портрет, но у него не было подходящего холста. Тогда мы купили дворницкий фартук из грубой холстины. Он натянул его на подрамник и долго «брил».
-Как это «брил»?
-В буквальном смысле. Бритвой срезал торчащие узелки и кончики ниток. Потом тщательно грунтовал.
-Замечательный портрет получился.
-Спасибо. Но другими работами он больше гордился.
-Я понимаю, аналитическая живопись была делом всей его жизни.
-Именно так.
Однако на стенах были и другие реалистические картины. У входной двери красовался натюрморт с тонко выписанными цветами, а у окна я увидел небольшой наивный рисунок в рамке. На нём был изображён одиноко стоящий двухэтажный дом под голубым небом.
-Это детская работа Павла. На ней дом в Москве, в котором мы родились. Я очень берегу этот рисунок.
Потом я долго рассматривал другие картины. С одной из них на меня взирали странные животные, на другой словно рассыпались мириады цветных кристаллов. Это была совершенно новая для меня живопись. На некоторых работах были изображены люди, но фигуративность в них играла явно второстепенную роль, уступая место беспредметности. Но в то же время это не было похоже на декоративную абстракцию в духе Кандинского. В сложных живописных построениях угадывалась непонятная закономерность. Эта загадка гипнотически притягивала, заставляя всматриваться ещё и ещё.
-Не знаю, с кем и сравнить, - сказал я, - ни на Пикассо, ни на Мондриана не похоже…
-Тут я вам помочь не могу. И для меня работы брата остаются непонятными. Я помню только, что он говорил ученикам: «Мастер-аналитик в работе видит, знает, интуирует». Он считал, что художник должен писать не внешнюю форму предмета, а его глубинную сущность, ту, которую он способен постичь аналитическим умом.
Мой первый визит продолжался около часа. На прощание Евдокия Николаевна дала мне для прочтения отпечатанный на машинке текст, в котором содержались основные положения теории аналитического искусства.
Неожиданное приглашение
Чтение теории Филонова мало, что разъяснило мне, но интерес к художнику разожгло. Я стал заходить к Евдокии Николаевне, помогать ей в мелочах - починить кран, повесить шторы. К тому времени, как я вскоре узнал, ей шёл семьдесят девятый год. Она угощала меня чаем, иногда я провожал её в магазин или кафе.
Однажды она спросила меня:
-Почему вы никогда не рассказываете о себе? Вы женаты? Где вы живёте?
Увы, рассказать мне было нечего. В то время я переживал разрыв с первой женой. Мы поженились ещё в институте, успели прожить семь лет, но общего языка так и не нашли. Она занимала довольно высокую административную должность, мне же канцелярский тип мышления был чужд. Моя увлечённость искусством её совершенно не интересовала. Я, скромный врач, работал сразу в двух больницах за городом, ездил на двух электричках, но успевал посещать все художественные выставки в городе. Я начинал рисовать сам, но жену это только раздражало. В конце концов, мы расстались. Жили мы тоже на Невском проспекте, но уже год, как я ушёл из семьи и скитался по мастерским друзей художников.
Пришлось изложить Евдокии Николаевне свою невесёлую эпопею. Она неодобрительно покачала головой, но от комментариев воздержалась. С тяжёлым чувством я уходил в этот вечер и две недели не решался позвонить. Но когда всё же решился, Евдокия Николаевна с некоторым волнением сказала:
-Куда же вы исчезли? Обязательно приходите в субботу, у меня будет к вам серьёзный разговор.
Когда я с трепетом переступил порог её комнаты, оказалось, что за накрытым чайным столом уже сидит немолодой мужчина.
-Познакомьтесь, Юра, это мой ученик и старый друг Дмитрий Васильевич Люш. Он много лет занимается пением. А вы, кстати, не поёте?
Я с детства любил оперную музыку, знал множество романсов, но тут мне было не до пения.
-У меня нет голоса.
-Был бы слух, а голос есть у всех. В следующий раз я постараюсь проверить, а пока садитесь пить чай.
Я ничего не понимал и ждал, когда Евдокия Николаевна приступит к важной теме. Я ожидал выговора за легкомысленное поведение в семье, но разговора об этом так и не возникло. Друг Евдокии Николаевны оказался интересным человеком. Он был корабельным конструктором, любил петь, даже писал книгу о певческом мастерстве. Вечер пролетел быстро, но, уходя первым, я остался в недоумении, о чём же Евдокия Николаевна хотела со мной поговорить. Выяснилось это лишь в следующее моё посещение.
-Хватит вам скитаться, - сказала она. - Я хочу пригласить вас к себе жить, мы обсудили это с Дмитрием Васильевичем. Мне одной стало трудно справляться с хозяйством, а вы ему понравились.
Я был очень удивлён, но и обрадован.
-Я буду платить. Только скажите сколько?
-Ещё чего выдумаете?
Через день я принёс свой чемодан и поселился у Евдокии Николаевны.
Для меня была отведена кушетка в комнате без окон. Из мебели в ней стоял комод, над которым висело зеркало. На комоде в рамках стояли фото сестёр Евдокии Николаевны и Павла Николаевича, сидящего за столом в солдатской шинели. Рядом с кушеткой помещался небольшой столик, в ящике которого хранились графические работы её брата. На одной из стен висела огромная картина с тремя фигурами и петухом. Я видел её на слайдах и знал название - «Крестьянская семья». Над моей кушеткой висела небольшая по размеру работа. На ней были изображены две искажённые, вытянутые фигуры. Евдокия Николаевна сказала, что это одна из любимых картин Филонова - «Мужчина и женщина».
Кроме того, в комнате стоял на стуле небольшой железный ящик. В нем хранилась Святая святых - дневники Павла Николаевича и его жены Екатерины Александровны Серебряковой.
Так началась моя жизнь.
Утром я, стараясь не разбудить хозяйку, бежал на работу, вечером у нас начинались долгие беседы о жизни и творчестве их семьи. Особых обязанностей у меня по дому не было, слишком входить в хозяйственные дела Евдокия Николаевна не позволяла. Питалась она очень скромно, гулять почти не выходила. Главным совместным занятием для нас вскоре стало составление каталога графических листов её брата. После смерти Павла Николаевича в блокадном городе она пронумеровала все работы, найденные в его доме. Но на графических работах не было ни названий, ни дат. Мы, разложив рисунки на столе, обсуждали каждую и по некоторым признакам старались определить примерный год написания и придумать листу название. Рисунки были, в основном, карандашные, некоторые являлись эскизами к написанным впоследствии картинам. Этим мы занимались около месяца. Когда работа закончилась, я предложил Евдокии Николаевне начать писать воспоминания о брате. Она долго не соглашалась.
-Что я могу написать? Я же в его работах почти ничего не понимаю.
-А это и не обязательно. Пишите о детстве, о жизни, об интересных встречах. Исследовать работы когда-нибудь будут искусствоведы. Пусть ваши воспоминания станут фоном для его творчества.
В конце концов, мне удалось её уговорить. Однажды вечером она показала мне тетрадь со своими первыми записями. Я обрадовался, попросил почитать, но Евдокия Николаевна отказалась.
-Пока читать нечего. Сама пока не уверена, что что-то получится.
Но я понимал, что работа началась. Она писала днём, когда я был на работе. Вечером по выражению лица я видел, удовлетворена ли сегодня Евдокия Николаевна написанным. После ужина мы долго беседовали.
Пение
Евдокия Николаевна много лет преподавала пение во Дворцах культуры. Она и сама когда-то обладала красивым голосом, выступала в концертах. Однажды она показала мне старую афишу, на которой стояло её имя. В том же концерте читал главы из лермонтовского «Маскарада» Василий Иванович Качалов.
По выходным нас навещал Дмитрий Васильевич. Он приходил на урок. Евдокия Николаевна садилась за инструмент, брала несколько аккордов для распевания, а затем в доме звучала каватина князя из «Русалки» Даргомыжского или русские романсы.
Однажды Евдокия Николаевна пригласила к инструменту и меня. Я был смущён. Несмотря на любовь к музыке, петь я всегда стеснялся. Только однажды во время срочной службы пел во флотском хоре, но это было давно и, помнится, не доставило мне удовольствия.
Евдокия Николаевна для начала попросила меня спеть гамму. На это я был ещё способен. Но дальше стало сложнее - она никак не могла понять, какой же у меня певческий голос. Мой писклявый тенорок то срывался в фальцет, то звучал хриплым баритоном. Управлять своими связками я был абсолютно не способен. Дело усугублялось ещё и тем, что рядом находился невольный свидетель моего позора.
Промучившись с полчаса, Евдокия Николаевна сказала: «Слух у вас есть, а звукоизвлечение кошмарное. Но это не значит, что я от вас отступлюсь».
Не вдаваясь в подробности моих вокальных мучений, скажу, что более или менее прилично через год я пел только один романс - «Улетела пташечка в дальние края». Мне всегда было жаль усилий Евдокии Николаевны и времени, отнятого этими упражнениями от наших вечерних бесед.
Детство Филонова
-Евдокия Николаевна, расскажите о вашем детстве, - просил я.
-Трудное оно было. Жили мы в Москве, семья была большая. Родители наши выходцы из Рязанской губернии. Отец извозом занимался, но я его только на фотографии видела. Умер он рано, я через два месяца после его смерти родилась. Мама после этого тоже недолго жила. Родителей нам старшая сестра заменила, Александра Николаевна. У меня ведь три сестры было и брат. Всем нам с детства пришлось на хлеб зарабатывать. Павел рано стал деньги в семью приносить. Он с шести лет в кордебалете кафе-шантанов плясал - в балаганах Девичьего поля, в «Эрмитаже» Лентовского. Ему девять рублей платили, эти деньги нас очень поддерживали.
Мы, девочки, тоже, как могли, зарабатывали - крестиком вышивали полотенца, салфетки, а подзоры - мережкой. Брат с четырех лет рисование полюбил. Картинки из журналов срисовывал, мне об этом старшая сестра рассказывала.
Александра Николаевна замуж за хорошего человека вышла, за инженера Гуэ. Он в Петербурге работал, у них просторная квартира была. Они нас, сирот, из Москвы к себе взяли.
Когда мы в Петербург переехали, для нас новая жизнь наступила. Непривычно было, что работать для заработка уже не нужно, что в доме есть прислуга. Мы стали в театр выезжать, ходить в музеи. Вечерами муж Александры Николаевны садился за рояль. Звучала классическая музыка, которую я прежде не знала. Мы, дети, заворожённо слушали. Я музыку воспринимала, как чудо. Первые уроки пения я получила в доме старшей сестры.
Вторая моя сестра Катя тоже вскоре замуж вышла. Должно быть, это было театральное знакомство, её муж приходился братом знаменитому Михаилу Фокину, балетмейстеру. Правда, брак этот вскоре распался. Вторично она вышла за француза- Армана Францевича Азибера и во Францию уехала. Он в Первую мировую на Марне без вести пропал. Теперь их сын Рене в Париже живёт.
С детства Павел необыкновенным упорством отличался. По утрам регулярно зарядку с гантелями делал, с юности от матраса отказался. Спал он на доске, застланной простынёй. Так он развивал волю и выносливость. Он рос серьёзным мальчиком, сосредоточенным на каких-то своих мыслях, приходскую школу окончил с отличием. У меня сохранился его снимок - на полу сидит опрятно одетый подросток с бантом на шее. В руках у него кепи и гимнастическая палка.
Нас, сестёр, он очень любил, но это была сдержанная любовь без сентиментальностей и ласковых слов.
Павел был старше меня и потому о его детстве я знаю то немногое, что слышала от сестёр. Самостоятельность и независимость проявились в нём очень рано. Учиться в малярно-живописные мастерские он пошёл вполне осознанно. Понимал, что это ему в дальнейшем пригодиться. Профессия его странным словом называлась - «уборщик». Но работать приходилось не только по уборке, то есть украшению помещений, но и крыши ремонтировать, люки помойных ям смолить, кухни красить. Но были и сложные работы: реставрация «помпейских» потолков, промывка голубя под куполом Исаакиевского собора. К тому же он ходил в вечерние классы Общества поощрения художеств. Он с детства привык время зря не растрачивать.
Путешествия
-Я слышал, что Павел Николаевич и по Италии путешествовал?
-Да, но это уже много позже было, кажется, в 1912 году. Участники объединения «Ослиный хвост» устроили в Москве выставку, на которой брат представил картину «Головы». Она резко выделялась среди других работ, и её купил за двести рублей Жевержеев. Но перед поездкой в Италию, Павел совершил плавание по Волге. Он купил лодку и около месяца, плыл, делая зарисовки. А когда вернулся, выправил иностранный паспорт и поехал в Италию. Денег было так мало, что в Сикстинскую капеллу не попал, не нашёл двух лир для платы за билет. Потом очень жалел об этом. После этого путешествия он принялся изучать искусство Италии и вскоре знал его в совершенстве.
В том же году он и во Франции побывал, в Лионе даже работал, рисунки для витражей выполнял. Так что на Лувр у него уже были деньги. Из поездки вернулся очень довольным.
О религии
-А как Павел Николаевич относился к религии? - однажды спросил я.
-Насколько я помню, резко отрицательно. Однажды он был у одной из своих учениц и увидел в углу две иконы: «Зачем вы держите в доме эту сволочь?» - не слишком вежливо спросил он.
-Это мамины иконы. Я не могу их убрать, хотя на этом и сын настаивает, - ответила женщина.
Паня не любил говорить на эту тему. Думаю, что вместе в революционными идеями он принял и атеизм. Мы с сестрой Машей не одобряли его позицию, но спорить с ним не смели. Впрочем, жил брат по-христиански. Он был безукоризненно честен, во всём старался помочь ученикам. Людей он наделял теми же нравственными качествами, какими обладал сам, не допуская и мысли, что может быть иначе.
-Но мне кажется, атеистическое мировоззрение сказалось и на его творчестве.
-Это верно. В его ранних работах он человека изображал иначе, духовнее, что-ли. Ведь в молодости он даже иконы писал, а потом картины на библейские темы: «Адам и Ева», «Пасха», «Бегство в Египет», «Поклонение волхвов». Посмотрите, сколько нежности в его «Святом семействе». Это позже картина стала называться «Крестьянская семья». Название изменила его жена Екатерина Александровна в1938 году, когда Павел был уже убеждённым атеистом. Но в девятьсот одиннадцатом году он сам с паломническим паспортом через Константинополь в Иерусалим добирался. Мы ведь закон божий изучали, в церковно-приходских школах учились. Наверное, и в Павле религиозное начало с детства сидело, но модные тогда революционные идеи у многих сознание перевернули. Может быть, поэтому в его работах страшные монстры появились. И все на одно лицо. Я его живопись вообще понимать перестала.
Какой у Павла голос? Портрет Евдокии Николаевны.
-Но ведь Павел Николаевич и реалистические работы писал, ваш портрет, например.
-А вы знаете, как это получилось?
-Как же?
-Я в то время петь начала, голос открылся. Павел музыку очень любил, и тоже петь попробовал. Стало получаться, мы с ним русские романсы начали учить. Ему нравились и оперные теноровые партии, и Паша решил, что у него тенор. Я посоветовала ему показаться профессору Россету, который преподавал пение. Неожиданно профессор обнаружил, что природным голосом брата является бас. Но Павел с этим не согласился и продолжал разучивать арию Алёши Поповича из оперы Гречанинова «Добрыня Никитич». Он попросил позаниматься постановкой его голоса меня, пообещав за это написать мой портрет. Я согласилась, но при этом поставила условие, «чтобы никаких «измов», иначе не буду позировать. Куда ж ему было деваться.
-Портрет на славу получился. Все, кто в дом приходят, от него оторваться не могут. Я видел, как Даниил Александрович им любовался.
-Гранин давно Филоновым заинтересовался. Он, когда приходит, не только на портрет смотрит. Подолгу и другие работы рассматривает, теорию аналитического искусства внимательно прочитал. Однако думаю, что реалистическая живопись всегда человека привлекать будет.
Работа в Исаакиевском соборе.
-Конечно, но искусство постоянно развивается. Павел Николаевич фанатично свою теорию защищал. Ученики ему верили. Они видели, как он предан делу и как скудно живёт. У него же заказов почти не было. Кажется, ваш муж ему в этом пытался помочь?
-И не он один. Мой муж Николай Николаевич Глебов в то время директором Антирелигиозного музея работал. Он однажды заказ в Клубе моряков пробил. В этом клубе брат когда-то портреты Эрнста Тельмана, Сталина, Ворошилова писал, но в то время Филонову заказов не давали. Поэтому его на Петю, сына Екатерины Николаевны оформили. Вы маятник Фуко в Исаакиевском соборе видели?
-Конечно. На нём до последнего времени вращение земли экскурсантам демонстрировали.
-Да, да. Так вот музей заказал под этим маятником нарисовать огромную карту Северного полушария со всеми городами, реками и горами. Под действием вращения земли маятник, качаясь, приближается к мередиану, на котором находится Ленинград. Наглядно и людям интересно.
Работал Павел Николаевич вместе с Петей. Тяжело им этот заказ дался -они его три месяца по ночам писали. Под утро от усталости тут же и засыпали. Брат и без того худой был, но тогда он вообще в щепку превратился. И заработали-то они немного, но Павлу Николаевичу выбирать не приходилось. Он тяжко переживал, что не только не может больную жену достойно обеспечить, но сам вынужден у неё деньги на хлеб занимать. Ей ведь, как бывшей революционерке-народоволке, небольшое пособие платили. Однако на полученные за эту работу деньги Екатерина Александровна заставила Павла купить костюм. К сожалению, этот костюм мы видели на нём только в гробу.
Екатерина Александровна.
-Евдокия Николаевна, расскажите подробнее, если можно, о жене брата Екатерине Александровне.
-Это удивительная женщина была, мы все её глубоко уважали. Её девичья фамилия Тетельман. Серебряковой она стала по мужу. До революции преподавала английский язык, ещё студенткой вступила в партию «Народная воля». Она жила в Англии, вместе с мужем занималась пропагандой марксистских идей среди рабочих. Там у них сын Петя родился. После возвращения работала в Одессе, потом организовывала помощь заключённым Шлиссельбургской крепости.
-Она, кажется, старше Павла Николаевича была?
-На двадцать лет.
-А почему же он её «дочкой» звал?
-Об этом у неё в дневнике написано. Однажды он сказал ей: «У меня столько нежности к вам, как к доченьке своей». С тех пор так и повелось.
-А как они познакомились?
-Когда Павел комнату в Доме литераторов на Карповке получил, они соседями оказались. В этом доме ещё до революции писатели жили, а после стали видных народовольцев селить. Там Вера Засулич жила, Лопатин, там же жила и семья Серебряковых: Эспер Александрович с Екатериной Александровной и сыном Петей. Когда Павел там поселился, Петя к нему очень потянулся, стал у него брать уроки живописи. А через два года Эспер Александрович умер, и Екатерина Александровна попросила брата сделать его посмертный портрет. От денег за работу отказался. Вместо этого попросил разрешение брать у неё уроки английского. Ведь Екатерина Александровна много лет жила в Англии. Позже Павел Николаевич, как мог, помогал вдове пережить горе. Их отношения незаметно переросли в дружбу. Постепенно возникла и любовь.
Он однолюбом был. Когда предложил Екатерине Александровне выйти за него замуж, она даже испугалась:
-Что вы, Павел Николаевич, я же через двадцать лет глубокой старухой стану.
-Значит, у нас с вами будет двадцать лет счастливой жизни.
Так и вышло. Нежная забота о ней продолжалась до самой его смерти. Когда у Екатерины Александровны отказали ноги, Павел во время занятий с учениками, чтобы ей было не одиноко лежать в соседней комнате, приносил жену на руках и усаживал на кровать, стоящую в мастерской.
А как он её любил! У меня некоторые письма брата сохранились, вот послушайте:
«Дорогая Катюша, доченька моя, солнце моё. Радость ненаглядная!
Встаю ли утром, или весь день при любой работе, и когда спать ложусь - всё Катя у меня из головы, из сердца не выходит - будто вижу твою маленькую фигурку не перед собой, а в себе, будто ты у меня в каждой капельке крови разлилась. И ничего, кроме хорошего, не вижу, не нахожу я в тебе - чем дольше, тем ты мне дороже и роднее.
Двадцать рублей я отдал за пять кило чудесной брусники для моей дочки. Сварю её завтра без сахару. Сахару нет ни пылинки.
Сейчас 2 часа 35 минут ночи. За окном проливной дождь - моя любимая музыка - хлёст дождя и шум листьев. Катюша спит там, за Толмачёвым, не реке, среди сосен. И я выпью кружку чаю и лягу. Покойной ночи, доченька».
Это написано в сентябре сорокового года. Екатерина Александровна часто болела, и её иногда отправляли в санаторий. Как видите, перед войной мы все скудно жили, только любовь и работа спасали. И ещё уверенность, что светлое будущее строим. Верили в это…
Маяковский и Хлебников
-Павел был одарён во многих областях. В предреволюционные годы он общался с выдающимися деятелями культуры. Знал Луначарского, который считал его живописцем будущего. Павел был знаком с Давидом Бурлюком и Маяковским. Вместе с художником Иосифом Школьником в 1913 году он оформлял декорации к трагедии поэта «Владимир Маяковский».
-А вы, Евдокия Николаевна, были на этом спектакле?
-Была. Он проходил в Луна-парке. Я в то время была молодой барышней, и шумное выступление Маяковского на меня не произвело впечатления. Запомнилось лишь то, что сидящий за мной мужчина неудачно закурил, и на моей шляпе вспыхнула вуалетка. Так что о Маяковском мне рассказать нечего.
В 1914 году Павел познакомился с Хлебниковым и под его влиянием написал словотворческую антивоенную поэму «Пропевень о проросли мировой». Вам, Юра, не приходилось её видеть?
-Нет.
-Я покажу. Читать эти стихи мне и сейчас трудно, да и не всё понятно. Даже в названии надо делать ударение на первое «о» - «мировой». В том же году он написал декларацию о своём методе живописи «Сделанные картины». А в 25 году Павел помогал режиссёру Игорю Терентьеву ставить гоголевского «Ревизора».
Знакомство с мужем
-Евдокия Николаевна, а как вы с Николаем Николаевичем, будущим мужем, познакомились?
-В этом нам дрова помогли.
-Какие дрова?
-Обыкновенные, какими печку топят. Жили мы тогда на Обводном канале у сестры. Дом был двухэтажный, старый, деревянный, зимой насквозь промерзал. А на втором этаже над нами размещался детский сад. Дрова для его отопления хранились в сарае, где была и наша, заготовленная с осени, поленица. Но так как на сарае висел замок, а ключ был в жилконторе, то к собственным дровам мы доступа не имели. В жилконторе опасались, что дрова могут украсть, и тогда детский садик придётся закрыть. Поэтому ключ нам не давали.
Для разрешения конфликта кто-то посоветовал мне сходить в Совет к заведующему народным образованием. Мне сказали, что туда недавно назначили умного и образованного человека. Я пошла к нему жаловаться.
Из-за стола навстречу поднялся симпатичный, интеллигентный мужчина. Он спокойно выслушал меня и обещал разобраться.
-Если вы не возражаете, я зайду к вам завтра. - сказал он. - Я в России недавно, у меня пока мало знакомых, а вы сказали, что ваш брат - художник.
Я не возражала. На следующий день он был у нас. Николай Николаевич сказал, что конфликт с жилконторой улажен и подошёл к мольберту брата. Как ни странно, сложную живопись Павла он понял сразу. Он двенадцать лет прожил за границей, оказавшись в эмиграции после революции 1905 года. Николай Николаевич любил живопись, знал современные художественные направления запада. Он с удивлением рассматривал работу брата.
-Да вы, Павел Николаевич, адскую машину под искусство подводите, - восхитился гость.
-Вот, вот.
Павел был очень доволен, что нашёлся человек, не задающий глупых вопросов. Он стал показывать свои работы, рассказал о теории «сделанности».
Они долго беседовали, а потом мы решили угостить гостя чаем. Правда, к чаю у нас было только две картофелины и хлеб. Чай мы пили несладкий. Неожиданно Николай Николаевич достал из кармана аккуратно завернутые в бумажку кусочки сахара, но от еды отказался.
Он пришёл к нам и на другой день. Принёс яблоко, банку гороха, хлеб и снова сахар. На этот раз мы устроили целый пир. После ужина брат попросил меня спеть. Оказалось, что и наш гость учился пению. У нас с ним вышел неплохой дуэт, он, как и я, любил русские романсы.
Новый знакомый вскоре стал другом нашей семьи. Николай Николаевич понравился брату, а при его требовательности к себе и людям это было непросто.
Ну, а через полгода мы с Николаем Николаевичем поженились.
-Как приятно это слышать, Евдокия Николаевна.
-В том-то и дело, что не так всё оказалось просто, как вы себе представили. Невесёлая у нас была свадьба.
-Почему же?
-Шёл девятнадцатый год, Советская власть ещё не устоялась, многие образованные люди надеялись, что революция вскоре кончится и всё вернётся к старому. Так же считала и сестра Александра Николаевна с мужем. Они были религиозные люди, и наш брак без венчания признать не пожелали. Старшая сестра отказалась бывать у нас, а тут ещё произошёл конфликт с Павлом.
-Разве вы ссорились с ним? Он же вас любил.
-Верно, любил. Но я сама была виновата.
-В чём же?
-Не люблю об этом вспоминать, да уж слушайте. Мы же тогда у сестры Кати жили, у нас даже прислуга была. И хотя с детства я в бедности жила, но к благополучию быстро привыкаешь. Свадьбу нашу мы праздновали за общим столом, тут и Павел сидел. Когда бокалы разлили, он вдруг спросил: «А почему Маша не за столом?» Я тут и сказала глупость: «Но она же прислуга». Что тут с братом сделалось… Он вскочил, глаза горят… «Не хочу, - говорит, - я в вашей буржуазной свадьбе участвовать». И меня впервые в жизни дурой назвал. Вышел из-за стола, отвернулся и сел в угол, к своему мольберту. Ни слёзы мои, ни извинения не помогли, так и не сел за стол. Он тогда на меня всерьёз обиделся, долго разговаривать не желал.
-Евдокия Николаевна, ваш муж, кажется, не только живопись любил, но и музыку?
-Ещё как! Он ведь в студии профессора М.Б.Кручини занимался и в концертах выступал. У меня даже афиша сохранилась с его именем. Он после революции 1905 года был арестован, сидел в тюрьме «Кресты» Из зала суда совершил побег. По поручению партии Н.Е.Буренин отправил его в эмиграцию. Жил он некоторое время в Женеве, там и выступал в Зале Реформации. Дома мы с ним дуэты из опер пели. Николай Николаевич был во всех отношениях одарён. Знаете ли вы, что он книгу о тюрьме написал?
-Не знаю.
-Она по-французски иронично называется «Meison de la Sante” - то есть “Дом здоровья.” Брат для неё обложку делал. Он и о художественных выставках писал, и на революционные темы. Я всегда удивлялась его талантливости.
Телевизор
Евдокия Николаевна давно мечтала о покупке телевизора. Пенсия у неё была маленькая, и ей пришлось почти год откладывать на это деньги. Когда я узнал о её желании, предложил добавить недостающую сумму.
-Ведь вы же с меня деньги за жильё не берёте.
Но гордая женщина наотрез отказалась.
-Даже в долг не возьму. Уговор дороже денег. Что бы я без вас делала? Вы мне, как сын, помогаете. А деньги у меня есть. Со следующей пенсии и купим.
Каждый вечер мы ходили ужинать в молочное кафе на Невский. Там обычно ели рисовую кашу со стаканом молока. В любви к молочному наши вкусы совпадали. К тому же каша была в три раза дешевле сосисок, которые Евдокия Николаевна позволяла себе только раз в неделю.
Вскоре в одно из воскресений мы отправились в Гостиный двор. От кинотеатра «Аврора», во дворе которого она жила, до Гостиного двора было рукой подать, но в последнее время она редко гуляла, мешало недомогание. Хотя решение было принято, Евдокия Николаевна волновалась:
-А вы уверенны, что его стоит покупать? Говорят, что телевизоры иногда взрываются…
-Не волнуйтесь, не взрываются они. Мы теперь по субботам будем с вами «Голубой огонёк» смотреть. Знаете такую передачу?
-Да, слышала. Мои знакомые её хвалят.
-Ну, вот и прекрасно.
-Но как же мы его доставим? Он же тяжёлый. Разве что на такси…
-Всё будет хорошо, не велика проблема.
В те годы уже отошли допотопные КВНы с экраном величиной в ладонь. Чтобы увидеть на футбольном поле мяч, к телевизору требовалось купить увеличительное стекло, которое представляло собою стеклянный выпуклый пузырь, наполненный водой. О цветных телевизорах мы тогда только читали, но чёрно-белые уже стали продаваться с увеличенным экраном. Необходимость в линзе отпала. Телевизионных программ тогда было две: центральная и местная, ленинградская. Рекламы в то время не существовало, рекламировать было нечего. Товары первой необходимости моментально исчезали с полок. Если же в магазины привозили импортный товар, за ним выстраивались немыслимые очереди. Вместо слова «купил» люди чаще говорили «достал».
Телевизоры тоже не всегда стояли на полках, но на днях я забегал в Гостиный узнать, когда их привезут. В этот день они должны были продаваться.
Когда мы пришли, у прилавка уже скопились люди. Продавец, которому накануне я сунул десятку, оттеснил напирающих:
-Пропустите этого товарища, он с утра очередь занимал.
-Как это? Не видели мы его!
-Пока он за матерью ходил, его очередь прошла. Видите, женщина пожилая, стоять ей тяжело.
Евдокия Николаевна слегка растерялась. Её благородная натура не терпела ни малейшей лжи.
-Разве вы уже успели сходить в магазин? - обратилась она ко мне.
Но ловкий продавец не давал разразиться скандалу.
-Не волнуйтесь, мамаша. Мы уже проверили ваш телевизор. Вот он стоит. Чёткость изображения отменная, можете платить в кассу.
Я побыстрее отвёл смущенную Евдокию Николаевну, взял у неё деньги, заплатил и, подхватив заветную коробку, поспешил к выходу.
-Ну, вы и пройдоха, - сказала мне Евдокия Николаевна, когда мы привезли телевизор домой. - А подключить его вы сможете?
Но этого сделать я уже не мог, пришлось вызывать мастера. Через пару дней мы вместе смотрели «Голубой огонёк».
Материальное положение Филонова.
Наши вечерние беседы продолжались. Иногда Евдокия Николаевна доставала из металлического ящика (она называла его сейфом), подаренного ей директором Русского музея Пушкарёвым, , толстые тетради - дневники Филонова. Она надевала очки и принималась читать мне те страницы, которые иллюстрировали тему нашего разговора.
-Паня всегда жил очень бедно. Вот послушайте: «Ем кило или полкило хлеба в день, тарелку или две супа с картошкой. Положение моё становится грозным. Выход один - пойти на любую чёрную работу для заработка. Но я растягиваю последние гроши, чтобы отдалить «выход», - и работаю весь день, как и всегда, пока сон не выводит из строя».
У него даже своя теория о том, как надо есть, была.
-Какая же?
-В 1911 году Павел совершил путешествие в Палестину. Плыл он на пароходе с паломниками. Наблюдал за окружающими людьми, делал в альбоме наброски. Обратил внимание на то, как один араб ест хлеб с виноградом. Делал он это не спеша, тщательно пережёвывая каждый кусочек. Павел решил, что так и надо всегда есть, чтобы пища усваивалась полностью, как бы её ни было мало. Пригодилась ему эта теория в его аскетической жизни, еды в доме всегда не хватало. Я помню, что в 28 году Павел настолько истощал, что во время еды должен был поддерживать голову левой рукой, опираясь локтем о колено. Но вообще Павел был необыкновенно вынослив. Во время болезни он не принимал никаких лекарств. Просто садился в кресло и дремал, давая организму отдых. Так и выздоравливал.
Пенсия
Когда ему предложили обратиться с ходатайством о пенсии, он отказался, ссылаясь на то, что решил никогда ничего не просить ни для себя, ни для своих учеников. Он хотел, чтобы пенсию ему назначили за заслуги в развитии искусства без просьбы. Его ученики видели, как бедствует их учитель и однажды, втайне от брата отправили в Москву одну из художниц, чтобы выхлопотать ему хоть какое-то пособие.
С немалым трудом женщина прорвалась к Луначарскому и рассказала ему о бедственном положении художника. Оказалось, что Нарком просвещения знал и Павла Николаевича, и его творчество. Он сказал, что сделает всё, чтобы ему помочь. Он даже пригласил просительницу на заседание Наркомпроса. Анатолий Васильевич хотел оформить материальную помощь Филонову по болезни, но женщина объяснила, что никаких справок о состоянии здоровья Филонов собирать не будет. Тогда чиновники решили выдать брату триста рублей в порядке творческой помощи.
-Ну, и как? Получил он эти деньги?
-Получил, но не триста, а только сто. Остальные, должно быть, по дороге растаяли. Однако через год всё же пенсия Паше была назначена - пятьдесят рублей в месяц.
-Всего-то? Ведь он в гражданскую воевал, и в Красной армии служил.
-Да, уж. Но и эти небольшие деньги его поддержали. По крайней мере, ему не пришлось менять кисть художника на лопату землекопа.
«Красный обоз»
А вот послушайте, Юра, какую запись за 36 год о нас с сестрой я недавно нашла в его дневнике: «С первых чисел апреля я перешёл на сокращенный паёк. Лишь не мог себя урезать на чае и махорке, экономя для этого на хлебе. Когда мне становилось тяжеловато, ко мне стали приходить мои сёстры, Дуня и Маня. Они приносили хлеб дня на три - четыре, иногда большую банку каши и непременно или молоко бутылки две, или полкило сырковой массы, раза два подсолнечное масло и раз полкило сливочного масла, чай и сахар; иногда вместо каши был винегрет. В кашу они клали свиное сало мелкими кусками. Я был удивлён, что они почувствовали моё затруднительное положение. Каждый раз, когда приходил их «красный обоз», я просил не делать этого больше, но дня через три они снова являлись с продуктами. Они говорили: «Не вечно же ты будешь без работы, перебьёшься, заработаешь, - отдашь!» Не помогали и мои угрозы, что, если это повторится, я все продукты принесу к ним обратно. «Ну тогда возьми у нас в долг пятьдесят рублей. Нас не затрудняет к тебе ездить - это нам прогулка!»
О продаже работ
-Почему же при такой нужде Павел Николаевич не продавал свои работы? Покупателей не было?
-Он только творческие работы не продавал, которые писал не на заказ, а считал исследовательской работой. Желающих купить их было достаточно, даже Третьяковская галерея пыталась две работы приобрести. Их Грабарь, директор Третьяковки, на выставке «Художники РСФСР за 15 лет» присмотрел. У Павла даже счёт с ценой за работы попросили прислать. Отказался продавать.
-Почему же? Ведь в Третьяковку попасть почётно.
-Это было связано с его мечтой о создании Музея аналитического искусства. Для этого музея он не только свои работы берёг, даже ученикам продавать их картины не позволял. У них даже в уставе такой запрет был записан.
-В каком уставе?
-Их объединения. Художники назвали свою группу МАИ, то есть Мастера аналитического искусства. Они и устав специальный разработали. Продажа картин разрешалась только с общего разрешения коллектива.
-И ученики Филонова придерживались этого правила?
-Очень строго, хотя все в бедности жили. А на работы Павла даже западные покупатели с жадностью смотрели. Погодите, об этом даже, помнится, у Екатерины Александровны где-то запись была.
Евдокия Николаевна открыла свой сейф. Там лежали аккуратно сложенные в две стопочки дневники её брата и его жены. Достала одну из тетрадей, раскрыла.
-Вот послушайте: «Приехал художник Баскервиль из Нью-Йорка. Ему показали картины, стоящие лицом к стенке. Он сказал, что «Филонов величайший художник в мире. Если Филонов поедет с картинами в Америку и Европу, он произведёт фурор и разбогатеет». Ирония жизни, а я сижу и шью ему кальсоны и блузу, чтобы сэкономить пару рублей из его пенсии в 50 руб.».
О том, чтобы его работы ушли за рубеж Павел и думать не мог. Он считал, что своим искусством служит трудовому народу, революции, и желал одного - политического признания в своей стране.
Вот послушайте, что брат пишет в своём дневнике: «Все мои работы, являющиеся моей собственностью, я берёг годами, отклоняя многие предложения о продаже их, берёг с тем, чтобы подарить партии и правительству, с тем, чтобы сделать из них и из работ моих учеников отдельный музей или особый отдел в Русском музее, если партия и правительство сделают мне честь - примут их». Но заказных работ, которые бы помогали брату жить, практически не было.
Время репрессий. Вера в социализм.
-Евдокия Николаевна, а как для вашего брата прошли тридцать седьмой, тридцать восьмой - страшные годы репрессий?
-О, это было ужасное время. Но травля его как художника началась задолго до арестов, ещё в начале тридцатых. Сначала живопись критиковали, затем «классовым врагом» стали называть. В тридцать первом году в Русском музее была организована выставка его учеников - Сашина, Кибрика, Кондратьева и других. Они до этого ездили в колхозы, чтобы специально к этой выставке написать картины о достижениях в сельском хозяйстве.
Но после выставки такое началось! В газете даже статья появилась: «Классовая сущность филоновщины». И «искажённое представление», и «изображение не колхозной, а типично кулацкой деревни»… Разоблачительные собрания пошли. На одном, говорят, даже к докладчику подошёл комсомолец и прямо спросил: «Почему Филонова до сих пор «в расход» не пустили?» Тогда повсюду врагов искали. Товарищей Паши стали в ГПУ вызывать, допрашивать, угрожать. И вот что удивительно: Павел Николаевич действительно верил, что ищут врагов. Он считал, что бдительность необходима. В патриотизме своих учеников не сомневался и говорил им, что к проверкам приводят сплетни и ложь, которые плетутся вокруг их объединения. «Тут возможно всяческие провокации, - говорил он, - и чем скорее ГПУ возьмётся за нас, тем лучше. Может быть, это поможет и нашей выставке, иначе говоря, пролетарскому искусству».
После допросов возмущенные и напуганные ученики приходили к нему и просили объяснить происходящее. Павел Николаевич успокаивал их, говорил, что «там тоже наши ребята, такие же пролетарии», и они обязательно во всём разберутся по справедливости. Он и мысли не допускал, что действия ГПУ могут направляться из Кремля. В «мудрую» сталинскую политику несокрушимо верил. Он не мог представить, что социалистическое общество может строиться неправедными средствами.
Смерть Купцова.
Но наивная вера брата подвергалась жестоким испытаниям. Первой жертвой органов стал его любимый ученик Василий Купцов. Я его знала, скромнейший был человек. Он не выдержал допросов и покончил с собой. Павел страшно горевал тогда. Купцова и Екатерина Александровна очень любила. Вот послушайте, что Павел пишет в своём дневнике после разговора с санитаром морга: «Это был замечательный художник, один из лучших в Советском Союзе и Европе. Разрешите, я его поцелую. Я взял Купцова за виски и три раза поцеловал в лоб - за себя, за его жену и мою «дочку». Жаль теперь, что я не поцеловал его могучую, правую руку живописца, как он в порыве восторга от наших разговоров или при встрече целовал меня».
Смерть Купцова надолго вывела из колеи Филонова. «С того момента, - пишет он дальше, - когда я увидел Купцова мёртвым, не было ни одного дня, чтобы я не вспоминал его. Купцова не вырвешь из сердца, из памяти, знаю, никогда».
Павел Николаевич мучительно искал мотивы самоубийства друга и решил, что причиной стала водка. Купцов страдал этим недугом.
Арест и смерть Николая Николаевича.
Но летом тридцать восьмого года арестовали моего мужа Николая Николаевича. Вот уж в ком органы не могли сомневаться, так это в нём. Николай Николаевич на Путиловском заводе работал, был профессиональным революционером, в 1901 году, в восемнадцать лет в партию вступил. Его рабочие девять раз членом Совета рабочих депутатов избирали. У него и подпольная кличка была - Степан Голубь. Он же с Лениным был знаком! В нижегородской тюрьме в одной камере с Яковом Свердловым сидел. А после побега из «Крестов» в 1906 году он, как Ленин, двенадцать лет в эмиграции жил. Учился в Сорбоне, за участие в студенческом движении даже во французской тюрьме сидел. После возвращения из эмиграции служил в Коминтерне. Он был заведующим окружным фотокинокомитетом, руководил фотосъемкой Второго и Третьего конгрессов Коминтерна. Вы помните картину Бродского «Ленин в Смольном»? Фигура Ленина скопирована со снимка Глебова-Путиловского. Арестом Николая брат был потрясён. Он ничего не мог объяснить нам с сёстрами и только угрюмо молчал. А когда в том же 38 году арестовали его любимого ученика и пасынка Петю, сына его жены, был настолько выбит из колеи, что долго не мог работать. Но и на этом злоключения семьи не закончились. Был арестован и второй сын Екатерины Александровны - Анатолий Эсперович, переводчик Академии наук. После этого её разбил паралич, от которого она не смогла оправиться до самой смерти.
-Ваш муж тоже в тюрьме погиб?
-Да. Он был арестован и сослан в уральский исправительно-трудовой лагерь сроком на восемь лет. Я не минуты не сомневалась в его невиновности, но все наши хлопоты был напрасны. Он продолжал верить в советское правосудие и считал свой арест случайным недоразумением. Даже через два года он писал из лагеря: «Ведь ни в коей мере нельзя допустить, что здесь - в страданиях невинного человека - повинен именно социализм, или наша партия, или наше рабоче-крестьянское правительство. Здесь злая ошибка отдельных злых толкователей (искривление!) и наши принципы нисколько не поколеблены». Когда срок заключения подходил к концу, ему добавили ещё десять лет. Николай Николаевич погиб в лагере от голода в 1948 году. Вот такое время нам пришлось пережить.
Разговор с Евдокией Николаевной происходил в 1968 году. После доклада Хрущёва я уже знал о сталинских злодеяниях, но одно дело знать, а другое говорить с человеком, по которому тяжёлым катком прокатилось жестокое время. Я слушал, и горький ком стоял у меня в горле. Сколько мужества требовалось женщине, чтобы вынести всё это…
Время двух войн
-Евдокия Николаевна, на фото Павел Николаевич снят в солдатской шинели. В Первую мировую он был на фронте?
-Об этом периоде я мало что могу рассказать. В 1916 году он был призван ратником ополчения второго разряда, попал на румынский фронт. Затем воевал во втором полку Балтийской морской дивизии. Моряки избрали его председателем Солдатского съезда, проходящего в городе Измаиле. Фото было сделано позже, когда он занимал должность председателя исполкома Придунайского края. Но после возвращения в Петроград в 1918 году он стал постоянно заниматься исследовательской работой в области живописи.
Начало Отечественной войны стало для всех нас тяжёлым ударом. Когда немцы подошли к Ленинграду, я устроилась работать в госпиталь, который располагался в здании Института им. Герцена на Мойке.
Многие ученики брата ушли на фронт. Ему в 1941 году было пятьдесят девять лет, он хотел уйти в партизаны, и ушёл бы, если бы ни беспомощная Екатерина Александровна, его любимая «дочка».
В годы блокады Павел дежурил на крыше Дома литераторов, тушил зажигалки. Об этом написала Ольга Константиновна Матюшина в своей книге о блокаде «Песнь о жизни».
Смерть Филонова
-А как вы узнали о смерти брата?
-Поздней осенью 41 года, зная о бедственном положении Пани, я принесла ему четыре картошки, от которых он долго отказывался. Он встретил меня одетым в лыжные брюки Пети, закутанный в старое пальто. Я не знала тогда, что вижу его в последний раз.
3 декабря 1941 года кто-то принёс весть, что Павлу совсем плохо. Я бросилась на Карповку. Он был уже без сознания. Брат лежал на постели, на левой руке была одета белая вязаная варежка, а в правой он держал вторую. Почему-то мне запомнились эти варежки.
Рядом с ним были Екатерина Александровна и её невестка. Дыхание его постепенно ослабевало, и брат тихо умер на наших глазах. Пришёл писатель Николай Аркадьевич Тощаков и перенёс тело на стол. Мы пригласили ученика Павла Николаевича скульптора Суворова, чтобы снять гипсовую маску с покойного, но Павел Николаевич был так худ, что стал не похожим на себя. Суворов посоветовал нам отказаться от этого намерения.
Я начала хлопотать о похоронах. С трудом достала в Союзе художников доски на гроб. Там же его и сколотили. Потом пошла на кладбище нанять могильщика. Пожилой мужчина согласился за хлеб и небольшую сумму денег вырыть могилу. Стояли лютые морозы, промёрзшая земля с трудом поддавалась лому и лопате. К тому же копать мешали корни акации. Я очень боялась, что мужчина откажется от такой тяжкой работы, и хотела помочь ему, но он сказал: «Вам это не под силу».
Мы похоронили брата только на девятый день. Похороны были тихими и скромными, как у всех ленинградцев, которые не соглашались зарыть родного человека в общую могилу.
Я достала двое санок. На одних мы везли Екатерину Александровну, так как сама идти она уже не могла, на других по очереди везли тело Павла Николаевича. В нашей скорбной процессии шли моя сестра Мария Николаевна, невестка Екатерины Александровны и её племянница Рая.
Похоронили брата на Серафимовском кладбище рядом с церковью, носящей имя этого святого.
Эту печальную главу хочется закончить словами из дневника Екатерины Александровны Серебряковой, преданной жены и друга Павла Николаевича: «Души всех новаторов, революционеров, носителей идей любви и правды, сосредоточены в нём. Он соединяет творения нашей земли с творениями надзвёздного мира - это так чувствуется в новой картине, где человек протянул свои руки и лицо ввысь. Если бы он говорил не красками, пока ещё, к сожалению, недоступными массам, а человеческим языком, он явился бы тем рычагом, который перевернул бы весь мир - и наступил бы рай земной: его работой руководили страдания за человечество и желание ему добра… Никто не может проникнуть в творения Павла Николаевича, потому что они носят в себе величие и тайну данного момента. Это дело будущего; его расшифрует история».
Судьба картин
-Евдокия Николаевна, какова была дальнейшая судьба картин Филонова?
-На другой день после похорон мы сняли картины со шкафа и пронумеровали их красным карандашом. Через месяц Екатерину Александровну увезли в Дом хроников, где она и умерла через пять месяцев после смерти мужа. Я перевезла картины брата к себе. 28 сентября 42 года наш госпиталь отправили в эвакуацию, но я ехать со всеми не могла, понимая, что в блокадном городе картины пропадут. Люди топили свои печки-«буржуйки» чем придётся - мебелью, книгами… Картины могли пойти на растопку. Мне хотелось сохранить работы. Дома я снова пересчитала их, но некоторых номеров уже не было. Возможно, Екатерина Александровна меняла их на хлеб.
Зимой 42 года в командировку с фронта приехал муж моей племянницы Виктор Васильевич Махонин. У меня уже была договорённость с Русским музеем о возможности сдать туда работы на хранение. Готовясь к этому, я долго снимала их с подрамников и упаковывала. Получилось два пакета. В одном было 379 работ, в другом 21 работа большого формата. Они были накатаны на шест. Я попросила Виктора Васильевича помочь доставить пакеты в музей. Он без промедления согласился. Доставка стала для нас нелёгкой работой, я была сильно истощена. По дороге мы несколько раз отдыхали. У входа в музей расстались, так как мой помощник очень спешил.
После войны я взяла домой часть работ из музея. Их сейчас вы и видите на стенах.
Костаки и Гранин
Моё пребывание у Евдокии Николаевны продолжалось около двух лет. За это время я узнал круг её знакомых. Она познакомила меня со скульптором Натаном Недельманом, создавшим по немногочисленным фото портрет Павла Николаевича. Из Москвы приезжал коллекционер русского авангарда Георгий Дионисович Костаки. Он много лет уговаривал Евдокию Николаевну продать хотя бы одну картину Филонова, но она не соглашалась, говорила, что может продать работу брата только в музей.
Летом я поехал в отпуск на родину в Пермь и в Художественной галерее рассказал о филоновском наследии. Сотрудники музея загорелись желанием приобрести одну из работ. Галерея располагала солидным собранием периода 20-х-30-х годов. Здесь были работы Фалька, Осмёркина, Григорьева, Альтмана. Возвратившись в Ленинград я передал желание галереи Евдокии Николаевне, и она согласилась продать одну картину. Из Перми приехал искусствовед и картина «Бегство в Египет» была отправлена на Урал.
И что же? У города не нашлось средств на её приобретение. Пролежав более года в запасниках музея, работа была возвращена владелице.
Через некоторое время я побывал в Москве у Георгия Дионисовича Костаки и был поражён богатством его коллекции. Здесь были работы практически всех художников этого периода от Шагала до Кандинского. В коллекции насчитывалось более четырёхсот работ. Георгий Дионисович попросил меня рассказать Евдокии Николаевне о его собрании и напомнить ей просьбу о покупке. В гостевой книге у Костаки я увидел записи выдающихся деятелей искусства, науки и политики. Нашёл запись Эдварда Кенеди и даже самого Марка Шагала, незадолго до этого приезжавшего в Москву.
Я рассказал об этом Евдокии Николаевне.
-В вашем доме работы Павла Николаевича никто не видит, а, между тем его значение для русского искусства уже оценили даже за рубежом. Собрание Костаки, по сути, огромный частный музей, который вполне заслуживает работы Филонова.
После длительных раздумий Евдокия Николаевна согласилась продать две картины московскому коллекционеру. Кстати, когда Костаки покидал нашу страну, он подарил их Третьяковской галерее.
Нередко к Евдокии Николаевне заходил Даниил Александрович Гранин. Ему хотелось познакомить с творчеством удивительного художника своих друзей. Вместе с писателем побывали в её доме Ираклий Андроников, Евгений Евтушенко, Булат Окуджава. Они оставляли в книге посетителей восторженные записи.
Однако возраст брал своё, и Евдокии Николаевне было всё труднее хранить работы брата. Большая часть коллекции давно была в Русском музее, но в квартире оставались ещё около семидесяти живописных работ, почти триста графических листов и дневники Павла Николаевича и его жены. Однажды она попросила Гранина взять всё это на сохранение, но писатель решительно отказался.
-Дорогая Евдокия Николаевна, - сказал он, - вы возлагаете на меня слишком большую ответственность. Я понимаю, как трудно вам стало жить в последнее время. Не лучше ли сдать оставшиеся картины и документы в Русский музей? Я же для вас похлопочу о комнате в Доме ветеранов сцены. Ваш верный помощник не вечно будет с вами, тем более, что он, кажется, собрался жениться.
Это было правдой. Я стал поздно приходить домой. Год назад я встретил замечательную девушку и уже познакомил её с Евдокией Николаевной.
Предложение Гранина для Евдокии Николаевны было неожиданным и она попросила время для раздумий. Лишь через несколько дней позвонила писателю и дала согласие на переселение в Дом ветеранов сцены.
Однако это оказалось нелёгким делом. Существовала целая очередь актёров и актрис преклонного возраста, желающих закончить свои дни в тепле и уходе. В театральном мире Евдокию Николаевну не знали, имя художника Филонова в те годы начальству ВТО ничего не говорило. Сопротивление чиновников продолжалось около трёх месяцев. В конце концов Даниилу Александровичу пришлось обращаться в обком партии. Партийным деятелям Гранин не стал говорить о заслугах художника. Он представил Евдокию Николаевну как жену видного революционера, работавшего с Лениным, участника первых партийных съездов и одного из создателей документального кино в СССР. Это подействовало и направление было, наконец, получено.
Вскоре Евдокия Николаевна поселилась на Крестовском острове в небольшой комнатке «убежища для престарелых актёров», основанного великой актрисой Марией Гавриловной Савиной в начале 20 века. В комнату была завезена мебель Евдокии Николаевны и дорогие её сердцу личные вещи. Сейф с дневниками брата и его жены тоже «поселился» в её комнате. С этими дневниками она долго не могла расстаться, но, в конце концов, передала и их в Русский музей.
Теперь забота о здоровье и быте была в руках обслуживающего персонала и врачей. Евдокия Николаевна очень скоро привыкла к новому дому и полюбила его.
Мы с молодой женой часто навещали её. Она любила беседовать с нами, сидя в старинном золочёном кресле, возможно даже том самом, в котором сидела во время позирования брату на знаменитом портрете. Иногда мы вместе гуляли. Особенно любила она зимние прогулки по заснеженным тропинкам парка. В память об этих прогулках у меня сохранился альбом фотографий.
Кроме нас Евдокию Николаевну навещала племянница Люба, уже немолодая женщина, скульптор Недельман, московский искусствовед Валерий Кулаков и, конечно, Даниил Александрович. В то время они с Алесем Адамовичем работали над «Блокадной книгой». Воспоминания Евдокии Николаевны о спасении коллекции в страшные блокадные дни вошли в эту книгу.
Скончалась Евдокия Николаевна в Ленинграде в Доме ветеранов сцены в возрасте 92 лет. Её душа нашла успокоение рядом с великим братом в 1980 году.
В мае 1990 года в парижском Центре Помпиду открылась выставка Павла Николаевича Филонова. К выставке был выпущен каталог, на суперобложке которого был помещен снимок автора этого очерка. На фотографии Евдокия Николаевна Глебова со скромным букетом цветов стоит у оградки могилы. На стеле из чёрного камня надпись: «Художник Филонов. 1883-1941».
Жизнь Евдокии Николаевны Глебовой стала подвижническим подвигом по сохранению творческого наследия величайшего новатора русской живописи 20 века.
Потомки ещё не раз помянут её добрым словом.
Годы жизни героев очерка
Филонов Павел Николаевич (1883 - 1941).
Глебова (Филонова) Евдокия Николаевна - (1888 - 1980).
Глебов-Путиловский Николай Николаевич (1883 - 1948).
Серебрякова (Тетельман) Екатерина Александровна (1882 - 1942).
Серебряков Пётр Эсперович (1898 - 1942).
Филонова (Гуэ) Алексанрда Николаевна (1878 - 1958).
Филонова Мария Николаевна (1880 - 1965).

На главную страницу

---

 Найти: на spb-tombs-walkeru.narod.ru Народ.Ру Яндексе