Ефим Венгер

СКОРБНЫЙ ПУТЬ КОНТР-АДМИРАЛА

В институте, куда мне с немалым трудом удалось попасть после окончания вуза, я оказался в удивительном коллективе. Все сотрудники отдела, где мне предстояло работать, были личностями весьма незаурядными. Каждый прожил интересную жизнь, полную драматических, а порой и трагических событий. Но наиболее яркой, выдающейся личностью, несомненно, был Александр Яковлевич Юровский. Высокого роста, атлетически сложенный, с крупным красивым лицом и седыми висками, (Юровский) он привлекал внимание всех, кому доводилось его видеть. Уже через несколько дней начальник отдела, Владимир Иванович Алюшинский, кстати, в прошлом известный ленинградский журналист (он-то и ввел меня в журналистику), рассказал мне о Юровском и его родителях.

Отец Александра Яковлевича - Яков Михайлович Юровский, бывший членом Екатеринбургского губчека и комендантом дома Романовых, привел в исполнение приговор Уральского Совета - расстрелял царскую семью и тех, кто верой и правдой служил ей. Значительно позже я узнал, что Уральский Совет лишь выполнил волю Ленина, Свердлова и Дзержинского, не пожелавших засветиться в этом чудовищном злодеянии. Узнал я, что, когда адмирал Колчак занял город, его контрразведка арестовала отца и мать цареубийцы, ушедшего в подполье. Но, убедившись в том, что они совершенно не причастны к делам сына, выпустила стариков на свободу. В этом свете распространявшиеся большевиками слухи о злодеяниях колчаковских банд выглядят, по меньшей мере, не убедительно.

Рассказал мне Алюшинский и о том, как сестру Александра Яковлевича Римму Яковлевну и ее мужа, занимавших крупные партийные посты, репрессировали в 1937 году, а их двоих сыновей взял на воспитание Александр Яковлевич - в то время капитан первого ранга, командир военного корабля. Хотя поступок по тем временам более чем рискованный, он не помешал ему дослужиться до звания инженера контр-адмирала, занять должность заместителя начальника артиллерийского управления Военно-морского флота СССР. В этой должности он прослужил всю войну и первые послевоенные годы. В начале 1952 года Юровского арестовали и бросили на растерзание «тройке». Адмирал держался мужественно. На обвинение в том, что у него в управлении слишком много лиц «некоренной национальности», ответил, что кадры надо подбирать по деловым и политическим соображениям, а не по их национальной принадлежности. Юровского бросили в тюрьму, но ему повезло: только год просидел он в камере-одиночке и вышел на свободу сразу после смерти кремлевского диктатора. Юровского восстановили в звании, вернули все ордена и предложили должность, соответствующую адмиральскому званию. Но он отказался, вышел в отставку и переехал в родной его сердцу Ленинград. Здесь в Высшем военно-инженерном училище имени Дзержинского прошла его юность. А потом Юровский оказался в институте, куда судьба привела и меня.

Узнав так много интересного об Александре Яковлевиче, мне захотелось познакомиться с ним поближе. Видимо, и я по каким-то причинам вызвал его симпатию. Так что вскоре мы подружились, несмотря на разницу в возрасте. Я делился с ним планами организации новой для меня работы и нередко получал дельные, толковые советы. Мы обменивались впечатлениями о прочитанных книгах, увиденных спектаклях и фильмах. Иногда наши мнения совпадали, но чаще расходились. Скоро я понял, что особенно трудными в разговоре с Юровским являются темы, так или иначе связанные с политикой. Тут его взгляды были крайне ортодоксальными. Он слепо верил каждому слову советской пропаганды - устной и письменной. Вместе со сменой официальных взглядов и установок менялись и его взгляды и убеждения. Если после разоблачений Хрущева пресса и радио клеймили культ личности Сталина, да и самого «вождя народов», то и Александр Яковлевич присоединял свой голос к этому хору. Именно тогда он рассказал мне о намерении Сталина окончательно решить еврейский вопрос, выселив наш народ туда, где его ждали мучения, болезни, гибель. Рассказал и о том, что на запасных путях уже стояли готовые к отправке товарные эшелоны. Когда же, после книги воспоминаний маршала Жукова, во времена Брежнева, пресса занялась  «припудриванием» образа  вождя, Александр Яковлевич заговорил о достоинствах, которые наряду с недостатками, несомненно, были у Сталина.

Особенно нетерпим был Юровский к моим утверждениям, что в стране развитого социализма пышным цветом процветает государственный антисемитизм, не говоря уже о банальном - уличном. И какие доказательства в подтверждение своей правоты я бы ни приводил, он считал их нетипичными, не дающими права на обобщения.

Как-то я оказался на совещании, проходящем в Доме обороны, расположенном на Фонтанке, накануне праздника Дня Победы. Там был оформлен стенд под названием «Герои Советского Союза в Великой Отечественной войне». На стенде размещались типографским способом отпечатанные открытки с портретами и краткой биографией героев. Причем сразу после фамилии, имени и отчества указывалась национальность героя. Так вот русские назывались русскими, украинцы - украинцами, грузины - грузинами, татары - татарами, казахи - казахами и т. д. и т. п. И только евреи Доватор Лев Михайлович и Горовец (его типично еврейские имя и отчество я просто забыл) были названы белорусами.  «Черт побери, - подумал я, - почему все могут быть теми, кем их создал Господь, и только евреи, если они герои, а не жулики, не могут быть евреями?!»

Вернувшись на следующий день в институт, я при первом же удобном случае спросил Александра Яковлевича, знал ли он лично командира казачьего корпуса генерала Доватора.

- Конечно, - ответил Юровский..

- А вам известно, кто он был по национальности? – спросил я с самым невинным видом.

-  Еврей, - ответил ничего не подозревающий Александр Яковлевич.

- А то, что Герой Советского Союза Горовец (и я назвал его типично еврейские имя и отчество) - тоже еврей, у вас сомнения не вызывает?  спросил я с тем же невинным видом.

- Никаких, - отрезал Юровский.

- Тогда почему же их сделали белорусами? - и я рассказал Александру Яковлевичу о столь впечатлившем меня стенде.

Он на несколько секунд задумался, а потом изрек:

- А может быть, это потому, что они родились в Белоруссии.

Логика его ответа была настолько «убийственной», что мне не оставалось ничего другого, как спросить:

- Значит, если бы узбек родился в Молдавии, он стал бы молдаванином?

- Да, что-то не то… - протянул Александр Яковлевич.

И все же, когда я сказал, что это как раз то, о чем я все время говорю, а именно - государственный антисемитизм, Александр Яковлевич отошел, пробормотав, что я все-таки передергиваю.

Особенно трудно было разговаривать с Юровским, когда я пытался доказать лживость и необъективность Советского Союза в отношении Израиля. Но однажды мне все же удалось зародить в его душе сомнения, а может быть, и нечто большее. Правда, обстоятельства, с этим связанные, были слишком тяжелы и трагичны. Когда в 1973 году на Израиль напали Египет и Сирия и началась война Судного дня, советские газеты вышли с аршинными заголовками: «Новая агрессия Израиля!», «Израиль не унимается!», «Агрессор распоясался!». Я ехал в институт, и в груди у меня клокотало. Первым, кого я увидел, был Юровский. «На ловца и зверь бежит», - подумал я и стремительно направился к своему постоянному оппоненту.

- Ну, как же так, Александр Яковлевич, какая к черту агрессия Израиля?

Продолжить мне Юровский не дал, заявив, что не хочет слушать мои инсинуации.

- Э, нет, - не сдался я, - вы меня, Александр Яковлевич, все-таки выслушаете.

Что-то в моем голосе было такое, что Юровский остановился.

И тогда я сказал:

- Я обращаюсь к вам не только как к умному человеку, даже не только как к еврею. Я обращаюсь к вам как к крупному военачальнику. Объясните мне, пожалуйста, если агрессию совершил Израиль, как танковая армия Египта оказалась на другом берегу Суэцкого канала и достаточно далеко продвинулась в глубь Синайского полуострова? И как сирийцы в этом случае оказались на Голанских высотах?

Юровский сел и задумался, затем сдавленно произнес:

- Да, что-то здесь не то…

Больше ничего говорить я не стал.

В том, что этот разговор не остался без последствий, я имел возможность убедиться довольно скоро. Когда в институте стали устраивать открытые партийные собрания, где клеймили позором, предавали анафеме уезжающих в Израиль евреев, Юровский категорически отказывался быть в числе выступающих. А как хотелось райкомовским партийным бонзам, чтобы именно он, еврей, контр-адмирал, выступил в качестве прокурора! Но хрен им!

И все же самое впечатляющее для себя открытие в отношении этого честного, доброго, но вконец запутавшегося человека я сделал на праздновании его семидесятилетия, отмечавшегося в узком семейно-дружеском кругу. Там я познакомился с его сестрой Риммой Яковлевной, проведшей в лагерях и тюрьмах двадцать лет. Ее муж из лагеря не вышел: не выдержало сердце. После возвращения и полной реабилитации Римма Яковлевна была награждена орденом Ленина. По иронии судьбы орден старой большевички вручал первый секретарь Ленинградского обкома Г.В. Романов. Познакомился я и с сыном Александра Яковлевича, в то время капитаном первого ранга. С женой и дочерью Юровского я познакомился намного раньше. На юбилей Юровского приехали из Москвы три женщины – жены его подчиненных в артиллерийском управлении. Их мужья были арестованы до ареста Юровского и вскоре расстреляны. С каким чувством, не в силах сдержать слез, говорили они о том, как в то страшное время Александр Яковлевич поддерживал их, жен врагов народа, морально и материально. Как в выходные дни привозил их вместе с детьми на свою дачу. Какое же сердце, какое мужество надо было для этого иметь: ведь Юровский ставил под удар не только себя, но и свою семью!

Услышав все это, я еще больше задумался над тем, почему такой чистый, столько переживший, одаренный от природы человек слепо верит тупой, насквозь лживой, рассчитанной на идиотов советской пропаганде?! Почему не слушает зарубежные голоса - глотки чистого воздуха в предельно удушающей атмосфере советской действительности? Почему предпочитает быть в неведении?

Приняв на грудь изрядную дозу спиртного, мы с сыном Александра Яковлевича вышли в коридор перекурить. И тут, пользуясь установившейся между нами душевной близостью и убедившись, что он во многом разделяет мои взгляды, я задал ему мучившие меня вопросы.

- Ефим, - ответил он мне, - это же его защитная реакция. Он, как раковый больной, гонит от себя мысль о неизлечимой болезни. Ведь если он согласиться с тем, что советская власть - это обман, что вся система держится на лжи, живет и дышит ложью, значит он напрасно прожил жизнь. Значит он служил не Богу, а дьяволу. И тогда для него все рухнет. Жизнь потеряет всякий смысл.

Это было страшное, но верное объяснение. И не согласиться с ним я не мог. И все-таки впоследствии мне казалось, что какие-то скрытые, глубинные процессы происходят в душе и сердце Александра Яковлевича.

Перед самым моим отъездом в Израиль я случайно встретил Юровского на Невском. Мы крепко обнялись, и он, зная, что я уезжаю, проведя полтора года в отказе, пожелал мне и моей семье удачи и счастья. Спросил, есть ли у меня родные в Израиле. Чем я собираюсь там заниматься. Крепко пожав мне руку, уже попрощавшись, он вдруг сказал:

- Знаете, Ефим Петрович, я давно понимал, что рано или поздно вы уедете в Израиль…