ВЬЮНОВ Геннадий Николаевич

( 10 мая 1935 - 1 июня 1970 )

   Мотоспорт. Мастер Спорта СССР (1971). Выступал за ДОСАФ, команду "Нева". Тренер - Засл. тренер РСФСР Подвальный Ю.И.  Чемпион СССР в командной гонке (1966). Бронзовый призёр (1967) (1968). Работал директором Ленинградского мототрека.

(Из воспоминаний дочери)
...1 июня 1970 г. около 19 часов, когда мой папа Геннадий Вьюнов погиб на тренировке на ленинградском мототреке, мне было 7 лет. В этот день на велотреке шли соревнования велосипедистов, куда папа с мамой планировали пойти после тренировки, поэтому на тренировке мама тоже была. По ее рассказу, в последнем своем заезде отец вырвался вперед, за ним ехали другие гонщики. Потом он упал, а кто-то ехавший за ним, не сумел свернуть. Мама говорит, потом удивлялась, как она смогла в тот момент перепрыгнуть бортик, отделяющий трибуны от гаревой дорожки. Умер он мгновенно, удар был в голову.
   В последний год отец почти не гонялся, все же возраст 35 лет для спортсмена многовато, работал директором мототрека. И прозвище трековское у него было Дед.
   В середине 80-х моя одноклассница и любимая подруга Лена Парпарова подарила мне книгу Андрея Битова «Семь путешествий», где есть рассказ «Летучий Голландец» с предисловием: Геннадию Вьюнову (Деду) посвящается. Оказывается, они были знакомы, приятельствовали и выпивали вместе.
   Много лет спустя, 25 июля, как сейчас помню (день смерти В.Высоцкого), я познакомилась с Битовым в Коктебеле, напомнила ему о Геннадии Вьюнове. Битов сказал: «Как же! Помню, помню…» и через 10 минут написал на моей открытке стихи:
«Растаял лед за четверть века,
Но жизнь не гонка, пляж не трек.
Все так же не хватает человека,
Когда был первым этот человек.
Хотя б однажды…»

   Накануне, гибели отца, в конце мая 1970 г. мы вернулись из поездки по Крыму, где провели целый месяц. Машина у нас была Москвич 407. Сейчас, когда вижу, редко-редко, эту модель, думаю, как мы могли на ней из Ленинграда до Крыма добраться, да там еще все исколесить? А в салоне-то тесненько, неудобненько…
   Я собственно, и помню-то хорошо из жизни с папой только этот май 1970 г. в Крыму.
Хотя, возможно, на личные воспоминания за все эти годы наложились и рассказы мамы, родственников, и теперь уже не отличишь, это мои воспоминания, или об этом позже я услышала и нарисовала себе картину.
   Помню отлично и вижу, как сейчас, что когда мы только собрались в путешествие, отъехали от нашего дома 71, корп.3 и выехали на пр. Тореза, мама вышла из машины и вернулась назад домой, потому что родители вспомнили, что забыли взять кассетник. Это был маленький Sony, меньше листа формата А4, слушали тогда битлов и Тома Джонса. Как же без музыки в дороге?
   А возвращаться, как известно, плохая примета...
Там же, в Крыму, мы отметили мой 7-й день рождения, а 1 сентября я пошла в 1-А класс 99 школы к строгой, но справедливой Елене Николаевне Кузьминой.

...Мой отец гонялся только на треке, как я помню, зимой - по льду, летом - по гаревой дорожке, и этот вид спорта называется красивым словом СПИДВЕЙ.
   Соревнования по мотоболу я тоже помню. Удивительный вид спорта, когда спортсмены на мотоциклах еще и мяч пинают. Интересно, мотобол еще существует? я не слышала уже давно о нем.
   Главный тренер команды "Нева" был Юлий Ионович Подвальный. После смерти отца Подвальный меня всячески опекал, поддерживал, возил на своей машине на Северное, чтобы ребенок не забывал отца. Это была его инициатива учредить приз "Памяти Геннадия Вьюнова" и ежегодные гонки соответственно. Запомнился он мне, как добрейший человек.
   Когда Подвальный умер главным тренером стал Лемберг (имя не помню).

 

Андрей Битов «Семь путешествий»

...Жизнь гонщиков все-таки короче. Она более подвержена случайности после риска. Вот и Деда не стало…

   Вообще, смерть людей, рискующих жизнью, столь часто нелепа и случайна, что это не может не навести на мысль. Именно они, избегающие смерти профессионально благодаря мастерству и таланту (и чувству жизни, — в скобках), подвержены нелепым заболеваниям и кирпичам с балконов. То ли потому, что естественно человеку, только что рисковавшему жизнью, расслабиться, когда ему ничто уже не грозит, то ли потому, что они истратили уже много раз всю безопасность, которая отпущена Господом на одну жизнь, но они в большинстве своем все-таки гибнут, а не умирают, причем гибнут всегда не от того.
   Евгений Абалаков, человек, первым взошедший на пик Победы, тонет в Москве в собственной ванне.
Джон Гленн врезается в гуся.
Гагарин гибнет в легком учебном полете.
Гонщики попадают на улице под машины.

СПИДВЕЙ ПО ПРЕССЕ
«Вчера в Уфе закончились полуфинальные соревнования на первенство мира в гонках на мотоциклах по ледяной дорожке. Первое и второе места заняли братья Дубинины из Новосибирска, на третьем — ленинградец Ломбоцкий».
И все. Это был взрыв.
   Меня отбросило назад, в действительный, объемный и огромный мир, как взрывной волной. Как же так — эти тысячи людей, что «болели» на соревнованиях, это множество гонщиков, мотоциклов, шипов, каждый из которых стоит три рубля пятьдесят копеек штука, эти десять разноцветных флагов всех стран мира?..
  Как же быть с абсолютной и самой заслуженной избранностью последнего чемпиона — ведь, чтобы добраться до его пьедестала, потребовалось перебирать всех людей мира до самого сегодняшнего дня? Как же быть с безмерностью, отчетливостью, непостижимостью, бесконечностью этого мира, набранного в три строки самым мелким петитом, оказавшегося для всех мирком?
  Тем более что победил только один брат Дубинин, а второй не участвовал в соревнованиях совсем, что Ломбоцкий был вторым, а не третьим, а третьим был чех Шваб. А как же со страстью, с отчаянием каждого из гонщиков, с тем, что весь мир, вся жизнь сжималась на минуту в заветную цель финиша?
  И вот такое именно место занимали эти гонки в масштабах жизни мира и страны. Если полагать, что газета для того и выпускается, чтобы напоминать людям о пропорциях и масштабах современной жизни. Ни в коем случае не хотел бы я сводить дело к несправедливости и не масштабности отражения этих гонок в прессе.
   Мне на это так же наплевать, как человеку, никогда на них не бывавшему. Хотя, конечно, есть несправедливость в том, что хоккею — все, а спидвею — ничего. Но это естественная несправедливость признания и тиража. Как в литературе. (Если мне скажут, что сравнение литературы с мотоспортом несколько неправомерно, потому что книги читают все, а на гонки ходит все-таки небольшая группа ценителей, я скажу, что на улицах-то все видели мотоцикл…)
  Но вот ведь что. Назначение посла, если б я его знал лично, если бы я знал, что стоит за этим назначением: какие жизни, какие страсти, какие судьбы, какие годы! — возможно, потрясло бы меня не меньше. Надеюсь, конечно, что фамилии назначенного и смещенного не перепутаны в наборе… Но ведь погода тоже петитом, а это вообще божественное явление, космическое! Все так, все справедливо.
  Чрезмерно великоват этот крохотный из миров.
Что в мире!.. И в моей жизни… Приехал — уехал. И где та бездна, в которой я побывал? Сомкнулась. Ровно. Я глажу это гладкое место и не ощущаю ни рубца, ни шва. Где оно в моей жизни? Где моя жизнь в нем? Ровно, гладко никакого выступа у судьбы. Жизнь замкнутая, как яйцо. Колесо.
  Ну что ж, мое будущее мне ясно. Я вижу себя в Польше на финале первенства мира в гонках по гари. Я вижу себя на ипподроме в позе начинающего знатока. Будущее мое определено, перспективы мои перспективны.
  И вот что любопытно: самые быстрые мотоциклы производит сейчас Япония, и, пока мы пугаемся Китая, эти японцы куда-то тихо и бесшумно торопятся.

СУДЬБА ЧЕМПИОНА
  Но, вернувшись из Уфы, я обнаруживаю, что не так УЖ далеко отстоял от меня мототрек, прежде чем я случайно на нем оказался Каким-то образом мне удивительно понятны эти ребята со всепоглощающей страстью ко всему, что заводится и едет. И если теперь, когда я вижу длинноволосого подростка, выписывающего велосипедные гаммы на моем дворе, двор мне кажется подобием мототрека, его родным младшим хулиганствующим братом, судьбой которого за недосугом озабочена вся семья, то не потому ли мототрек был так непосредствен для меня, что в нем узнавался старший удачливый брат моего двора, дослужившийся до чемпиона мира? Не они ли гоняются сейчас и не они ли смотрят с трибун, они — с моего двора?

«ПЯТЫЙ УГОЛ» Памяти Анатолия Иванова (Гапсека)
  В последний год войны и сразу после мы образовали шайку, шаечку под красивым названием «Пятый угол». Собственно, ничего страшного, при моем участии, мы не успели сделать: мы курили, закладывали руки в карманы, пытались плеваться подальше, кривили рот, будто у нас там фикса; выменивали бляхи на кепки и кепки на бляхи; играли в пристенок и в «маялку»; воровали обеспеченно и по мелочи — у соседей и родителей; надув из соски большой водяной пузырь, гасили тоненькими струйками примуса в студенческом общежитии; лазили по подвалам, сараям и руинам; писали учителям гангстерские записки квадратными буквами и считали свою жизнь пропащей.
   Старшему было одиннадцать, младшему (мне) семь. Я был корешем старшего. Одному мне удалось, с активной и болезненной помощью отца, «завязать», и я бездарно прекратил карьеру, свернув с пути, так точно намеченного на всю жизнь. Остальные пошли далеко, погрязли в рецидивизме, и все реже встречаю я их в промежутках, в качестве остепенившихся отцов своих детей, у пивного ларька, который стоит теперь на том самом углу, который мы, по неграмотности, называли «пятым», где мы когда-то собирались всей бандой к назначенному часу.
   На отпечатки наших детских ступней мы сдуваем пивную пену, остренько взглядываем друг на друга, признавая что-то знакомое, и выглядим мы друг для друга немолодо. Один из нас стал чемпионом Ленинграда по боксу и погиб, поскользнувшись в бане, другой сидит до сих пор, третий — зампред комитета по радиовещанию и пива не пьет, четвертым буду я, у пятого скоро родится пятый. Судьбы.
  Вот вылетает из моего двора на собственном мотоцикле, эффектной дугой, из подворотни к ларьку — призрак Гапсека.
— Здравствуй! — говорит. — Ни-ни! За рулем не пью.
Вообще-то он Толя Иванов. Это он учил меня курить в первом классе. Входил в наш «Пятый угол».
  Гапсеком он стал после того, как весь наш двор посмотрел картину «Гобсек», а Толька как раз унес откуда-то моток серебряной ленты (были в наше время такие поразительные плотные рулоны: фольга, прослоенная папиросной бумагой, как бы чуть маслянистая и душно пахнущая, — теперь таких не бывает!).
  Мы, конечно, хотели поделить, он не дал, все закричали: «Гапсек! Гапсек!» Толька страшно обиделся, погнался, никого не догнал и с тех пор остался Гапсеком.
  На лестничных площадках Гобсек поменял свою транскрипцию: «Гапсек — дурак», «Гапсек- жук», «Гапсек + Валя» и т. д. Он имел бурные годы и не сворачивал с намеченного пути пропащей жизни, пока я учился и кончал. Но вот и он остепенился, женился, обзавелся, родил и осуществил свою давнишнюю мечту — мотоцикл.
  Возит теперь на нем кроватки и коляски, достает…
Вот он отъехал эффектной дугой от ларька…
Нашли его через два дня в канаве. Он выехал со двора верхом на своей судьбе, навстречу своей судьбе, на встречу со своей судьбой и врезался в свою судьбу. Судьбой был придорожный столб.

ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ   Памяти Геннадия Вьюнова (Деда)
   Со мной что-то не то. Из дальних стран возвращаюсь Домой. Здрасте. Можно подумать, что я ничем не рискую… Оглянусь назад — такая ровная столбовая линия. И если однажды рискну и иду на все — срываю банк. Опять без обрыва. Жизнь плавная, как по лекалу. Опять не в проигрыше, опять в выигрыше. Не гневи Бога…
Впереди судьба. Возвращаюсь домой еще раз, снимаю трубку.
— Эй ты! — говорит мой друг Сева. — Вернулся? — Буд то я разочаровал его этим. — Деда помнишь?
— Помню.
— Разбился Дед. — Ка-ак?...
— Глупо так. На тренировке. Ни с того ни с сего.
— Да… — говорю. — Он же хорошо в этом сезоне ходил! Никто и не ждал уже от него. Чтобы так вдруг…
— И приятель мой в Уфе, ты его видел. Помнишь, на засолочной базе?
— Как же, как же! — подхватил я, с облегчением хихикая.
— На засолочной базе! Там с закуской обстояло не плохо…
Пять тонн огурцов в одной тарелке!...
— В школе вместе, с моего двора… — говорит Сева, меня не слыша. — Его прямо на нашей улице молнией убило…
— Молнией?...
— Так-то, — говорит Сева, — одновременно обоих. Ну, пока!
Как же, как же! Помню, помню…
  Деда помню. Очень хорошо, очень замечательно его помню. В первый раз я его видел, он тогда еще был в «завязке», не ходил, администрировал, но сердце гонщика…
   Именно сердце гонщика плавилось в его груди, когда мы все отмечали победу команды уфимцев в Ленинграде, и его глаза излучали такую безграничную преданность и любовь к новым чемпионам, такое неподдельное восхищение и восторг перед их успехом, такое преклонение перед талантом, что можно было подумать, что ему пять, а не сорок лет, что он ни разу не сидел в седле, не выигрывал первенств и не становился сам чемпионом, что это он впервые видел гонки, а не я. Ни тени зависти, ни сожаления об уже пройденности своего пути — чистый восторг…
  Помню, это очень поразило меня, как-то немо, не в словах, очень расположило к нему: глядя на него, ты настолько становился обеспечен отсутствием задней мысли, расчета, коварства и самоутверждения, что ничего не оставалось, как тут же отвечать ему любовью. Казалось, он воплощал собою бескорыстие в спорте, этот сошедший на нет мастер.
Он принимал нас в своем кабинете в здании клуба. Он поил победителей коньяком, с удовольствием чокаясь…
Странно было представить, что все эти ребята, такие чистенькие и свежие, в заморских курточках и штиблетах, каких ни у кого нет, еще час назад, облепленные гарью, овеянные дымом, грохотом, ослепленные скоростью и страстью, летели вон там, за окном…
Теперь их овевала только слава. Из окна был виден мототрек. Он был пуст. Странно было даже представить, что там творилось час назад. Он был не просто пуст опустошен. Зеленел увядшим лужком, сквозил последним осенним небом, зиял сквозною серостью трибун. Последний луч солнца скользнул по лужку и блеснул в лезвии топора, воткнутого в бум…
— Да, кстати, — спросил я, — зачем топор?
— Собачьи соревнования завтра, — сказал Дед. — Полоса препятствий.
— Это понятно: бревно, бум… Однако зачем топор?
— Головы им рубить! — пошутил чемпион мира. — Если не выполняют команды.
Нам было так весело!...
Дед смеялся больше всех. Он был счастлив их счастьем. Ему ничего больше не было надо…
…Но как трудно «завязывать» и зарекаться! Скорость манит, как пропасть, как полет. Я не думаю сравнивать несравнимые вещи (хотя они-то как раз и сравнимы), но вдруг понятен мне становится Экзюпери со своими просьбами и рапортами дать ему еще десять прощальных вылетов. Страсть, судьба… Господи! Какие слова… Их уценили. Так они есть.
Зимой я увидел Деда на мототреке, в седле. Зрители почти не знали, кто такой. Его забыли. Ему достался первый заезд, и он побил рекорд трека, державшийся уже несколько лет, чуть ли не на две секунды!! Стадион ахнул. Было что-то окончательное в его скорости: он один мчался, хотя две общепринятые «звезды» сверкали в его заезде. Публика ахнула и начала страстно за него болеть. Всей борьбы он не выдержал; в последнем заезде было видно, как у него дрожали ноги, как его мотало, обессиленного, на выбитом льду, как он, однако, гордо не уступал своей слабости никому, дотягивая каждый раз девятый счет нокаута до гонга. Мне очень хотелось ему призового места, очень жаль было, что оно ему не досталось. Я пошел за кулисы выразить восхищение и сочувствие — какое же счастье увидел я на его лице! Ему достаточно было его ослепительного рекорда и того, что он выдержал.
Он был в царапинах, масле и ссадинах; лицо было иссечено льдом и ветром, потому что он не закрывал лица, как все гонщики, ему было не до этого, ему все мешало, все было лишним в этой страсти, кроме него самого и скорости, так, чтобы и впереди, перед скоростью, никого не было, чтобы только он и она. Таков и был его рекорд по новому, никем не езженному льду, нетронутой целине: со старта первому и до конца одному. Дальше все… валяйте.
   Правда, он имел удивительное в тот день лицо: красное, как мясо, и белое, как снег, счастливое, опустошенное, отрешенное, без страха и упрека, где-то там, позади, остался он, за собственной спиной, когда принял первый старт и рванул, вырвался из себя и уехал… И впрямь это не он, не мог он уже так ездить — это душа его пролетела в первом заезде, оттого и так легко, что никакого тела в седле не осталось, оно остыло там, на линии старта, а он этого не заметил и за ним не вернулся… С лица его веял ветерок- такой полноты я не видел, это было все: все, что ему нужно, и все, что он мог, — и все было выполнено…
   Меня так и подмывает сказать, что я видел уже тогда на лице его печать…
Я уже сказал. И теперь для меня первый заезд всегда принадлежит Деду. Он выезжает один, до шума, до азарта, и едет так, как никому не снилось, стремительно и беструдно, без сопротивления летит его мотодуша и, совершив четыре ласковых непостижимых круга, не искрошив льда, покидает трек… в компании с Летучим голландцем.
   Кто не поймет?! Как раз народ и поймет! Не он ли сказал:
ОТ СУДЬБЫ НЕ УЙДЕШЬ…
Или: ОТ ТЮРЬМЫ ДА ОТ СУМЫ НЕ ЗАРЕКАЙСЯ. И вдруг он же:
ТИШЕ ЕДЕШЬ — ДАЛЬШЕ БУДЕШЬ. Тот же народ.

АНДРЕЙ БИТОВ