ГАЛУШКО Татьяна Кузьминична

( 1937 - 1988 )

   Поэтесса, прозаик, пушкинист. Сотрудник Всероссийского музея А.С.Пушкина на Мойке. Мать троих детей. Она была одним из тех людей, благодаря которым жизнь в шестидесятые — восьмидесятые оказалась более осмысленной и легче переносимой, нежели могла быть… вот такой преданности поэзии сегодня, пожалуй, и не встретишь.

Есть этот город. Вот чего

не отряхнуть. Есть этот город.

Его бездушное чело

в моем окне. Он слишком горек

моим губам — чтобы забыть,

моим глазам — он слишком солон.

Он мне рожденьем адресован

и волен потому — убить.

Была я дочка. И жена.

И стала матерью. И стала

вдовой. И думать перестала,

что быть счастливою должна.

Я на краю. Мой город — край

из неба, и воды, и глины.

Мой свет, мой мрак сошелся клином,

и нету жеста — «выбирай».

Есть этот город. Из ладьи,

поставленной волне навстречу.

Мне больно: так он безупречен,

как будто создан не людьми.

Как будто их преодолел,

впитал в себя их, как бумага.

А нас одолевает тяга

к нему, в его плескучий плен.

Его покинуть? Но куда

подамся? Смилуйся, не смейся:

все в имени — Адмиралтейство —

моя гордыня и беда,

и безымянный голос мой,

усвоенный высоким сводом,

и очищенье, и свобода,

и мой кораблик золотой.

                          60-е гг.

*  *  *

Утешает в тоске об исходе

С облетающим лесом родство:

Пусть уйду, когда в щедрой природе

Гибель выглядит, как торжество.

Не во мрак, а в листву, что, алея,

Осыпается с крон и крылец,

Перельюсь я, дитя Водолея,

Словно дождь, мой холодный близнец.

Ты мне даришь, кленовая чаща,

Шелестение света в руках,

Но уже опрокинута чаша

И сгущается плач в облаках.

Ткется туч бестелесная риза,

Золотая тускнеет стерня,

А часов восьмигранная призма

Жмет запястье, торопит меня.

Солнце под вечер кажется стогом,

И к нему припадает земля

Опроставшимся, бедным простором,

Холоднее, чем утром зола…

                                           80-е гг.

*  *  *

О, иностранцы, как вам повезло!

Вы в переводах гениальны дважды.

Нам открывало вас не ремесло,

Но истины преследуемой жажда.

Благословляю этот плагиат,

Когда, прибегнув к родине инакой,

Из Гете, как из гетто, говорят

Обугленные губы Пастернака.

Когда дыханья не перевести

От ужасов стоактного «Макбета»,

Что оставалось русскому поэту?

Раскрыть Шекспира и перевести

В сердца живущим трубы тех аорт,

Ведь крови цвет сегодня тот же, красный,

Но авторство, поскольку автор мертв,

Верховным беззаконьям неподвластно.

Ахматова! Вся в переводы, вглубь,

На тысячу подземных рек и речек,

Чтоб снова, с неба — облаком — на луг,

На лес — стремиться собственною речью.

Ушло! И вновь возвращены сиять

Все огненные облака над миром.

Пускай Шекспир останется Шекспиром,

И будем соплеменников читать.

                                      60-е гг.

*  *  *

И горько захотела я

Жилого звяканья посуды,

Печей, крахмального белья,

Гвоздики и грибного супа.

Устроить все, как у других:

Свой дом и свой мужчина в доме,

Его тяжелые ладони

На ребрах зябнущих моих.

С путей нехоженых свернуть:

Искала я на них немало…

Как долго я не понимала,

Что благ один — всеобщий путь.

Достигнуть этого пути

Среди травы и сбитых листьев,

Оплакать боль избитых истин,

Не заживающих почти…

Где слава? Для чего успех?

Когда я поутру увижу,

Как над водою неподвижной,

Над чернотой кружúтся снег,

Не торопясь сойду с крыльца

И постою под этой манной,

Пока в окне не крикнут: «Мама!» —

Два перепуганных птенца.

                                           70-е гг.

*   *   *

Чужая история

http://moika12.forum24.ru/
   В 1972 г. она была объявлена дессидентом (вместе с Бродским и Гродницким), ее стихи не печатали, но она продолжала работать в нашем музее зав. экспозиционным отделом, занималась Пушкиным, Некрасовым, создавала экспозиции на Даче Китаевой и на Литейном, 36 (Некрасов-Панаев).
   Это был человек с удивительно светлой, щедрой, прекрасной душой. Мы, ее коллеги, даже толком не знали, что именно с ней произошло в 1970-х гг. Об этом говорили шепотком. Но приведу отрывок из книги воспоминаний Городницкого: Шестьдесят восьмой год запомнился мне еще одним весьма знаменательным событием.
   За несколько дней до отъезда во Францию, в конце января, в ленинградском Доме писателей состоялся литературный вечер, посвященный незадолго перед этим вышедшему из печати очередному литературному альманаху "Молодой Ленинград". На этом вечере выступали молодые поэты, чьи стихи были напечатаны в альманахе, в числе прочих были Татьяна Галушко, Иосиф Бродский и я. Оказалось, пока я разгуливал по Греноблю, орал "шайбу, шайбу" нашим славным хоккеистам, проигрывавшим чехам, и любовался утренним Парижем с монмартрского холма, в моем родном Питере разыгрался грандиозный скандал, связанный с упомянутым вечером.
   Группа воинствующих черносотенцев, объединившаяся в литобъединение "Родина" при Ленинградском обкоме ВЛКСМ, во главе с председателем этого "патриотического объединения" неким Утехиным, присутствовавшая на вечере, написала довольно обширный донос в три весьма солидные организации сразу: в Ленинградское отделение Союза писателей СССР, ленинградский обком партии и КГБ. В доносе выражалось "законное возмущение" услышанными на вечере идейно-чуждыми стихами и "попустительством руководства ленинградской писательской организации антисоветской и сионистской пропаганде", которую пытались вести выступавшие.
   Основной огонь был сосредоточен, прежде всего, на бывшем осужденном тунеядце и будущем нобелевском лауреате, а также на Татьяне Галушко и на мне. "Не имея с собой магнитофона, - писали авторы доноса, - мы не могли точно записать строчки антисоветских стихов и поэтому вынуждены писать по памяти". Я сейчас, так же, как и они, вынужден цитировать этот замечательный документ по памяти. Полностью он опубликован в рассказе "Вечер в писательском доме" русского писателя Сергея Довлатова, безвременно скончавшегося в конце августа 1990 года в эмиграции, в Нью-Йорке.
   Донос этот имел настолько откровенно антисемитский характер, что по тем временам, когда официальный антисемитизм у нас стыдливо отрицался, выглядел довольно ярко. Браня последними словами "антисоветчика" Бродского, Утехин и компания инкриминировали ему "тайный смысл" прочитанного на вечере стихотворения "Греческая церковь", где оплакивалась разрушенная в Ленинграде греческая церковь.
   "Не о греках стенает Бродский, а о евреях", - утверждали авторы доноса. "Поэтесса Татьяна Галушко, - писали они дальше, - на самом деле не Галушко, а Санасарян, посвятила свои стихи армянскому царю Тиграну Второму. С какой стати она вдруг посвятила стихи этому древнему и никому не нужному сегодня царю? А не потому ли, что он, как известно, приютил в Армении двести тысяч евреев?"
   В интернете стихов Т. К. не нашла. На память тоже не помню. Припоминаю только то, что часто говорят наши коллеги, когда оказываются на набережной Мойки, к которой у Т. К. было особенное отношение. 
Она писала о ней:
"Решетки этой почерк отродясь Я жалованной грамотой считала…".
Нашлось два военных стихотворения:
 

Мама тихо сказала:
«Тебе Здесь придется освоиться, Татка,
Эти горы надежно стоят.
Я спасла тебя.
Мы в Ленинград
Никогда не вернемся обратно.
Никогда не вернемся обратно.
Так тепло, так приветливо тут;
Это толстое дерево — тут,
А с пятнистой корою — платаны.
У тебя загорела спина.
Скоро ты оживешь.
Но сперва
На жаре не снимай сарафана».
Время ждет, чтоб увидели вы,
Как я за руку маму держала
И лицо ее в бликах листвы
Колебалось, смущалось, дрожало.
Я глядела на смуглые лбы
Непоспешной, красивой толпы.
На нее я глядеть не могла:
Жалость горло свела.
Я и в эту минуту, сейчас,
Нажимая пером на бумагу
Горлом сдавленным, — маминых глаз
Виноватую помню отвагу.
Я не крикнула ей: «Не реви!
Я тебя никогда не покину...»
Мне мешала ангина любви,
Ностальгии ангина.
Если в летнем сквозном кинозале,
На отвесном куске полотна,
Заслоненный людьми и слезами
Город тот выплывал из темна,
Я лишалась дыханья и тела:
Выраставшего сердца звезда,
Добела разгораясь, летела,
Устремлялась к нему навсегда...
Мама тихо сказала:
«Ну вот,
Мы и дома.
У самых ворот
Помнишь, та разорвалась фугаска,
И тебя откопал морячок.
Ну, не буду.
Не буду.
Молчок.
Ты довольна, моя черноглазка?»
Весна 45-го года
Весны целомудренны краски
И нежен дыхания пар.
Похоже, боится огласки
Воскресший из гибели парк.
Еще как бы издали глядя
На озера сизую гладь,
Он весь отдается отраде
Присутствовать в жизни опять.
Начало блаженно.
Он медлит,
Он силы свои позабыл...
Неужто железным и медным
И наголо смертным он был?!
Взирая, впивая, внимая,
Весь — деепричастие он.
И вдруг — с наступлением мая,
Заполнит собой небосклон.

   По свидетельству мемуаристов, известный ученый и переводчик Е.Г. Эткинд любил цитировать, неизменно восхищаясь ими, строки Татьяны Галушко: “Из Гете, как из гетто, говорят обугленные губы Пастернака”.

   А вот, что писала Татьяна Кузминична по поводу высылки Иосифа Бродского:
Прощай.
Просторно памяти вдвойне
Во мраке той площадки поднебесной,
Где ты, картавый, юный и безвестный
Пил из бутылки черный каберне.
Не рвется время, как его не рви...

И, конечно же, невозможно не привести здесь стихи самого Городницкого памяти Татьяны Галушко:
Все не верится глазу: неужто
Там, где листья легли на гранит,
Поэтесса Татьяна Галушко
Под плитой запыленной лежит?
Разоряет осинники осень,
И становятся дали ясней.
Двадцать лет уж, как в общем доносе
Упомянуты были мы с ней.
И заложены в памяти прочно
В те поры поразившие всех
Эти звонкие юные строчки,
Этот звонкий девчоночий смех.
Только рак в наше время не лечат,
И не стало Татьяны, увы.
Этих нет, а иные далече
От крутящейся мокрой листвы.
Сблизив даты разлук и свиданий,
Дышит стужею Гиперборей
С перевалов Армении дальней,
От арктических ближних морей.
Не затем ли друзей мы хороним
На пороге грядущей зимы,
Чтобы в мире том потустороннем
Одинокими не были мы?

   1988 год.  Помню, как она боролась за жизнь, за свое право заниматься музейной экспозицией в пушкинской квартире на Мойке, 12 в то время, когда вокруг музея разразился грандиозный скандал в связи с ремонтом и изменениями экспозиционных решений. Она вела себя именно мужественно, стойко. Мы знали об операциях, химиотерапии и проч., но она вела себя так, будто ничего с ее здоровьем не происходит, главное - жизнь музея.

*   *   *

Пушкинистка с кошелкой (из антологии Евтушенко)
   Давно заметил: когда что-нибудь сообщают, насильственно соединяя противоречащие друг другу слова, то сами эти слова, корчась в конвульсиях, сигнализируют, что всё сообщение ложь, а то и клевета.
   Вот выдержка из заурядного доноса. Год, которым он датируется, не лучший в нашей истории – 1968-й.
 «Не раз уже читала со сцены Дома писателей свои скорбные и злобные стихи «об изгоях» Татьяна Галушко…» Объявив стихи одновременно «скорбными и злобными», авторы выдают себя с головой. Ведь слово «скорбь» звучит настолько по-реквиемному возвышенно, что «злобность» рядом с ним невозможна. Вывод напрашивается: на Татьяну Галушко просто-напросто клевещут. Это тут же и подтверждается выдумками о «сионистской направленности ее творчества». Заодно достается и Осипу Мандельштаму. Он, конечно, и сам по себе не устраивает клеветников как «еврей по происхождению», но вдобавок выясняется, что Татьяна Галушко ценит его, и, чтобы уязвить их обоих разом, Мандельштам объявлен еще и «сомнительным поэтом».
   На эту именно злобную бумагу я наткнулся, читая книгу Татьяны Галушко «Жизнь. Поэзия. Пушкин» (2003), составленную Роной Зеленовой и выпущенную в Санкт-Петербурге Издательством журнала «Звезда».
   Татьяна Галушко была поэтом, научным сотрудником Музея-квартиры А.С. Пушкина на Мойке и матерью троих детей. А ее злоключения начались еще до рождения.
   В самом начале 30-х годов, одиноко приближаясь к своему собственному тридцатилетию, питерская работница Лена Бамунер могла похвастаться только пятиметровой комнатой в переуплотненной квартире. Ни своей семьи, ни детей у нее не было, а на фабрике игрушек, как в насмешку, ей каждый день приходилось прикручивать розовым целлулоидным пупсам головы, ножки и ручки. Когда в цеху появился новый мастер Кузьма Галушко и они с Леной полюбили друг друга, для нее забрезжила надежда на брак и ребенка. По версии Лениных родственников, может быть, и предвзятой, Кузьма пообещал жениться, скрыв, что у него уже есть и жена, и сын. Во всяком случае, Кузьма никогда не отказывался от отцовства, навещал дочку и хотел поддерживать ее деньгами, только оскорбленная мать отказалась.
   Вернувшись с фронта после нескольких ранений майором, он все-таки добился того, что мать Тани согласилась на его помощь и разрешила дочери взять фамилию и отчество отца, которого она нежно любила. С ней даже случилась волшебная история: когда после школы она устроилась санитаркой в больнице, то познакомилась там с молодым врачом-однофамильцем, который оказался ее старшим братом (по отцу). Сам отец умер незадолго до этой встречи своих детей.
   В пединституте судьба свела Татьяну с юным поэтом Рюриком Шабалиным. Они поженились, вместе ходили в знаменитое ленинградское литобъединение, которым руководил Глеб Семенов. Там можно было услышать только набиравших вес поэтов – четкого гранильщика стиха Александра Кушнера, допроцессного Иосифа Бродского с могучим, чуть гнусавым завыванием, как будто нарочито презрительным, но этим и гипнотизирующим, размашисто громыхающего Евгения Рейна, тонкого аналитика и книгочея Якова Гордина, футуристоватого Виктора Соснору…
   Первым стихи Тани напечатал Сергей Довлатов, работавший в многотиражке завода «Красный треугольник». Никаким гонораром там, конечно, не пахло, но и такая публикация была счастьем.
О   днако внезапно умер от разрыва сердца Рюрик. Таня оказалась в положении собственной матери – с дочкой на руках в той же самой комнатушке, ничуть не увеличившейся за прожитые годы.
   Геннадий Трифонов вспоминает: «<…> Таня жила с маленькой Леной в пятиметровой комнатке, одной стенкой выходившей на вечно холодную лестницу. <…> Окно выходило во двор, и солнце как-то так его огибало, что в комнатку не попадало. <…> Наше поколение сплошь вырастало и взрослело в ленинградских коммуналках, ютилось в наспех и искусственно перегороженных углах, тесно соседствуя с увядающими родителями, с братьями и сестрами, с их женами и мужьями, с их, вопреки всему, появляющимися младенцами, с часто тут же умирающими бабушками и дедушками».
   Вдовье одиночество настигло Татьяну в двадцать шесть лет, и казалось, навсегда: «Была я дочка. И жена. / И стала матерью. И стала / вдовой. И думать перестала, / что быть счастливою должна». И ее вдовство не замыкалось на ней одной: «По улицам, не помнящим родства, Я прохожу вдовою поколенья, Которому покаялась Москва, Потом назад забрала откровенья».
   Но случилась еще любовь, и Таня родила двух мальчиков, и стала матерью уже трех детей. Для них она теперь и жила. Даже любимый снег, который воспринимался манной небесной, не мог отвлечь ее от тревоги за малышей: «<…> Не торопясь, сойду с крыльца И постою под этой манной, Пока в окно не крикнут «Мама!» – Два перепуганных птенца».
   Она теряла друзей: были смерти, были отъезды, были предательства. Но сама оставалась идеалисткой-черноглазкой, только глаза сильней и сильней отдавали трауром.
«Исчезали из дома друзья Под шипенье позёмки змеиной. И стрелялись не в сердце, а в спины, И вмешаться мне было нельзя. <…> Я ли это кричу: «Пропади, Доля женская? Всех ненавижу!» – И, дитя оттолкнув от груди, Наживаю кошелками грыжу?»
   Доктор физико-математических наук Эдуард Тропп рассказывает: «Это не художественный образ, а реальность. Сколько раз, то случайно, то выполняя какое-нибудь житейское поручение, встречал автор у метро «Политехническая» или на площади Суворова Татьяну Кузьминичну с этой самой кошелкой, нагруженной продуктами и… рукописями. Ее слушательницы тоже приезжали на лекции не в каретах, прятали конспекты не в норковые муфты. Из бесчисленных КБ и НИИ, открытых и «ящиков», собирались ленинградские ИТР, чтобы погрузиться в «необыкновенную романтику» первой трети XIX века, чтобы ненадолго превратиться в «барышень в утреннем платье» из «Стихов о женском равноправии» и вслед за Татьяной Галушко вздохнуть: «Мы далеко. Нам уже не вернуться В рощу за Сороть. А жалко…»
   Но обратимся к тем, кто оболгал ее когда-то в своем доносе. Это – руководитель литературной секции ленинградского клуба «Россия» при обкоме ВЛКСМ В.Н. Щербаков и члены литсекции В. Смирнов и Н. Утехин. Интересно, как они сейчас поживают, что поделывают? Может быть, еще держатся на какой-нибудь ответственной работе или уже стали заслуженными пенсионерами? В том, что их пальцем не тронули, я не сомневаюсь. У нас самое гуманное к доносчикам государство. И что же они, раскаялись? Или по-прежнему считают, что были правы, и надеются, что еще не всё для них потеряно?