ПАДВЕ Ефим Михайлович

( 17 мая 1938 - 21 января 1991 )

   Театральный режиссёр, педагог. Заслуженный деятель искусств РСФСР (1983). В 1957-1960 гг. учился в студии при Ленинградском ТЮЗе. В 1960-1961 гг. работал актером в Калининском ТЮЗе,
В 1962—1963 гг. в БДТ,
В 1963—1964 гг. Камчатском драматическом театре.
В 1968 году окончил режиссерский факультет ЛГИТМиКа (курс Г. А. Товстоногова).
   Режиссерскую деятельность начал в Таллинском Русском театре, там он работал с 1968 по 1970 года. В 1970 году вернулся в Ленинград,  в  театр драмы и комедии. Одним из наиболее популярных спектаклей театра была постановка «Трамвай "Желание"» Т. Уильямса (1973). Поставил так же забытую пьесу М. Горького "Чудаки" (1973)
  В 1973 году назначен  главным режиссером Ленинградского областного Малого драматического театра. Первым из отечественных режиссеров обратился к драматургии А. В. Вампилова («Свидание в предместье», 1970).
   Он пригласил к сотрудничеству молодых режиссёров и драматургов А. Родионову, А. Галина, Н. Попову. Новые постановки, отличавшиеся оригинальностью решения и особым сценическим языком, привлекли внимание публики.
   Дебютировал пьесой Э. Володарского "Долги наши". Однако подлинный успех принесла ему постановка американского киносценария Н. Баэра «Инцидент» (1974)
Особой популярностью пользовались поставленные им спектакли:
«Нина» А. Д. Кутерницкого (1975)
«Оглянись во гневе» Дж. Осборна (1976)
«С весною я вернусь к тебе» А. Н. Казанцева (1977)
"Экскурсия по Москве" (1977)
"С весной я вернусь к тебе" (1977)
"Тихая обитель" (1978)
"Наваждение" (1978)
«Господа офицеры» по повести А. Куприна «Поединок» (1980)
«Закон вечности» по роману Н. Думбадзе (1981)
«Фиеста» по роману Э. Хемингуэя (1982) "Даровано морем и солнцем" (1982)"
В театре также ставят спектакли Лев Додин — «Разбойник» по пьесе К. Чапека
«Татуированная роза» Т. Уильямса
«Живи и помни» по повести В. Распутина
«Назначение» А. Володина
«Дом» по роману Ф. Абрамова
«Счастье моё» по пьесе А. Червинского «Бумажный патефон»
   Для режиссерского почерка ему было характерно контрастное сочетание поэтической мечты и жесткой экспрессивности. В 1983 он неожиданно шутливой интерпретацией пьесы Вампилова "Двадцать минут с ангелом" (1983) прощается с Малым драматическим.
   С 1983 года главный режиссер  Ленинградский Молодежный театр. Работал в жанрах философской притчи, музыкального ревю, производственной комедии. Интересными были его режиссерские работы: Эксцентрическая рок-опера «Сирано де Бержерак» А. Л. Сойникова по Э. Ростану (1984)
"Вечер" (1984)
Инсценировка в 2-х действиях «Из записок молодого человека» по Ф. М. Достоевскому (1985)
Спектакль - концерт «Какая музыка была, какая музыка звучала» (1985)
«Дорога на Литтл-Дот» по Дж. Стейнбеку (1986)
со студентами ЛГИТМиКа — "Преступление и наказание" (1989)
Спектакль - концерт «Звучала музыка в саду»
Спектакль - концерт «Концерт - фронту»
«Эксперимент»  В. Черных, М. Захаров
«Пять углов»  пьеса С. Коковкина
«Крыша» А. Галина
Последней и наиболее значительной работой в Молодежном оказался опять Вампилов: «Утиная охота» (1988).
   В 1989 году внезапно отказался от руководства Театром на Фонтанке. В этот период жизни особенно переживал духовный и творческий кризис и спустя год с лишним как пишут... погиб при до конца не выясненных обстоятельствах.
   21 января 1991 добровольно ушёл из жизни, оставив предсмертную записку жене Галине. Выбрав себе способ ухода ,  смерть - утопление, как у Александра Вампилова

Работа в КИНО
Режиссер
1990  Смерть Калошина (фильм-спектакль)
1989  Двадцать минут с ангелом
Сценарист
1989  Двадцать минут с ангелом

*   *   *

Ефим Падве о Александре Вампилове...

Друзей у Саши было мало. Так мне казалось. Знакомых много. Очень много.

Разных. Больше, мне кажется, случайных. Театральных и нетеатральных.

Именитых и возникавших в номере гостиницы на одну ночь или на один вечер, которых ни он сам, ни другие больше никогда не видели. Дружбу держать умел. Причём с людьми совершенно разными. Навсегда был нежен с влюблённой в его талант интеллигентной и бесконечно порядочной Е. Якушкиной и был совершенно своим с такими, как официант Дима из «Утиной охоты». Ни под кого не подстраивался. Всегда оставался самим собой. Интуиция точно подсказывала, кто чего стоит. Внутренних ощущений никогда не высказывал. Вернее, очень редко. Любил смену впечатлений, ночные приключения, порой не обходилось и без милиции. Понимал толк в застолье, в охоте, рыбалке. Был ли он оптимистом? Нет! Не был. Глаза были чаще грустные. Даже когда брал гитару и пел. Репертуар был не городской. Привезённый издалека. Оттуда. Из Сибири, где родился. Пел, кстати, превосходно! И на гитаре играл отменно! Но оптимистом не был. Скорее, наоборот. Отсюда «Утиная охота» — лучшая пьеса Вампилова. К смерти Саши всё это отношения не имеет. Смерть его — трагическая случайность.

Считаю, что нашему поколению — поколению «шестидесятников», 37 — 38-го года рождения, — особенно не повезло. Наши лучшие годы, главные силы ушли на изнурительную, неравную борьбу с новой системой террора. Теперь всё это умещается в такое незатейливое и коротенькое словечко — «застой». А за ним — столько сломанных судеб. Исковерканных жизней. Кто-то уехал, кто-то сломался, кто-то спился, кого-то уже нет в живых, кто-то приспособился, кто-то скурвился, кто-то прошёл все испытания, дождался, казалось бы, независимости, свободы, гласности, но оказался беспомощным, не защищённым перед лицом нового времени, другой конъюнктуры, других ценностей, других идеалов, если их можно так назвать. Исключений очень мало — единицы! В счёт ли они? Наверно, в счёт!

Сказать, что Вампилов погиб, не узнав, что такое признание, было бы неправдой. Саша ушёл из жизни, испытав признание и даже славу.

Саша утонул в своё тридцатипятилетие… Что могло случиться, если бы жизнь его не оборвалась так рано и так нелепо? Мог бы спиться? Не исключено. Ничто не исключено…

7 сентября 1970 года: «Дорогой Саша! Где ты? Что ты? Совсем забыл свою глупую старшую сестру, которая с настойчивостью клинической идиотки продолжает „пробивать“ нашего „Старшего сына“. Наверное, тебе известно, что в Ленинграде большой успех. В Москве уже говорят. Мирингоф заявил мне, что он специально отправился в Ленинград смотреть спектакль. Кстати, В. Л. Андреев тоже хочет поехать в Ленинград для этой цели. Может быть, надо пригласить для постановки этого загадочного Ефима Падве? Вчера говорила с Симуковым, он говорит: „Приезжал Хамармер и рассказывал, что вся театральная критика Ленинграда единодушно признала, что родился новый талантливый драматург…“» Так писала Е. Я. Якушкина в одном из писем Александру Вампилову (Ему было бы нынче пятьдесят… //Новый мир. 1987. № 9).

Поставить спектакль по пьесе А. Вампилова «Старший сын» в Ленинграде мне помог Николай Товстоногов. Именно помог, поскольку за мной тянулся шлейф режиссёра подозрительного, с замашками хулиганскими, хотя ничего, кроме песен Б. Окуджавы в спектакле «Зримая песня», поставить толком не успел. Но уже был кое-кому неугоден. Позволил себе проявить характер в ленинградском Театре имени Ленинского комсомола. Что-то не так сказал. И не тому. Сделал номер в капустнике, в Доме актёра. Сочли, что безнравственный. Фамилия тоже не та. Короче, пришлось отваливать в город Таллин и там на два года притаиться. Чтобы забыли. С Николаем Товстоноговым дружбу сохранил. Он приезжал на мои таллинские спектакли. Он оказался верным товарищем и, став зав. литературной частью ленинградского Театра драмы и комедии на Литейном, уговорил Я. С. Хамармера дать мне поставить спектакль.

Пьесу А. Вампилова «Старший сын» тоже принёс мне Николай Товстоногов. Прочитав её, я понял, что ничего другого ставить в Ленинграде не буду. Лита не было. Ждать я был не в состоянии. Уговорил Я. С. Хамармера начать репетиции без лита. Ужасное было время. Каждый день ждёшь, что репетиции закроют. Лита не дадут. И на что не давать? Что закрывать? «Старшего сына» — чудную, трогательную, добрую историю! Вот на что уходили наши нервы, наши силы. У Саши — в Иркутске.

У меня — в Ленинграде. Как это бессмысленно, как горько, как обидно.

Переписки с Сашей у меня не сохранилось. Помню, что он очень волновался.

Очень! Обо мне он понятия не имел. Я о нём тоже. Он в Иркутске. Я в Ленинграде. Я его боюсь. Он — меня. Мне, наверно, полегче. Я знаю его пьесу. Он про меня — ничего. Театральный слух у Саши был абсолютный. Это я узнал позднее. А пока он боялся режиссёрских выкрутасов. Его пьесы этого не терпят. Особенно «Старший сын». Такие пьесы не надо спасать, не надо украшать. Надо им доверять. Я об этом писал Саше. Что доверяю. Но он уже поимел дело с режиссёрами и словам не верил.

Георгий Александрович Товстоногов о своём первом знакомстве с Сашей рассказывал примерно так: «Я смотрел спектакль своего ученика Фимы Падве „Свидание в предместье“ („Старший сын“). На спектакле было очень много дружных реакций. Я тоже много смеялся. Моё внимание невольно привлёк сосед справа. Привлекателен он был только одним — полным отсутствием внешних проявлений. Настолько, что и я, и соседи стали на него поглядывать с подозрением, а потом с юмором. Он, как мне показалось, это заметил, но внимания не обращал. В антракте мне представили его. Это был драматург Александр Вампилов.»

Моё знакомство с Сашей тоже было примечательным. Произошло оно утром, в день премьеры. В 9 часов утра раздался телефонный звонок. Это был Саша. Сказал, что он на вокзале и не знает, куда ему ехать. Я назвал адрес. «Приезжайте скорее ко мне домой». Я побежал в ванную, разбудив перед этим маму. Сказал, что приехал Вампилов. «Готовь скорей завтрак». Мама очень разволновалась. Она сильно за меня переживала. Звонок в квартиру раздался намного раньше, чем я ожидал. Я крикнул маме из ванной, чтобы она открывала. Слышу — какая-то пауза. Заминка. Прислушиваюсь. Никто не заходит. Наверно, думаю, кто-нибудь
Встретились мы перед началом, а потом в антракте. Я так переволновался, что мне уже было всё равно. Спектакль получился. Я это чувствовал..

Но уже ни радости не испытывал, ни страха. Помог мне тогда Саша. Впечатлений он не рассказывал и реакций не проявлял. Это было лучше всего для меня. Он сказал, что у него всего 60 рублей, но банкет должен быть не меньше, чем на триста. Деньги мы с Николаем Товстоноговым достали. Банкет был на другой день. Это был изумительный вечер. Деньги Саша отдал через несколько дней. Но дело не в этом. До последних дней, когда он уже стал известен, даже знаменит, он считал своим долгом, куда бы он ни выезжал из Иркутска, заехать в Ленинград и устроить нам с Николаем застолье.

…Известие о смерти Саши застало театр и меня на гастролях в Архангельске. Мы собрались в трёхместном номере, все участники спектакля. Мне кажется, во всех театрах страны, где знали Сашу, вечером, после спектаклей никто не разошёлся. Мне кажется, что все плакали и никто не напился. Конечно, пили, но были трезвыми. Поминали, вспоминали, не верили.

Пятидесятилетие А. Вампилова праздновали широко. Было задействовано телевидение, театры, творческие Союзы. Многие делегации, режиссёры, писатели, друзья выехали в Иркутск. Ленинградское отделение СТД тоже провело вечер памяти А. Вампилова. На вечере был показан фильм о нём. Конечно, не игровой. Слава богу, что не игровой. Собранный по крохам.

С любовью. Плёнки старые, любительские. Недопроявленные или перепроявленные, нерезкие, снятые рукой неумелой, порой нетрезвой. Хороший фильм. Саша снят в своей среде — у костра, в походе, на лодке. Я всегда завидовал Саше. Завидовал, что у него есть далёкий Иркутск, друзья, тайга, Байкал, охота. Его это спасало от отчаяния, от чиновников, от суеты, от «расцвета упадка» (кстати, это тоже его выражение). Тогда спасало. Но спасло бы дальше?

Мне трудно представить его в среде сегодняшних драматургов, режиссёров, актёров, которые только что вернулись из Америки, Японии, ФРГ или собираются туда. Был бы он среди «шестидесятников», которые вновь бросились в перестройку, или отошёл бы в сторону? О чём бы писал? С кем дружил? Где бы жил??

Саша написал Зилова в «Утиной охоте» внешне на себя непохожим — крепким, уверенным в себе, имеющим успех у женщин, как говорится, с первого взгляда. Зилов из другой среды. Он из среды технической интеллигенции, если среду Зилова вообще можно причислять к интеллигенции. Но внутренний кризис Зилова, его отчаяние, его поиск красоты был Саше совсем не чужд, если не близок.

В сцене новоселья в «Утиной охоте» к Зилову приходят его друзья. Саяпин просит Зилова и тех, кто пришёл раньше, отгадать, что собирается ему подарить. Все гадают. Ничего не получается. Тогда Саяпин спрашивает, что Зилов больше всего любит? Опять начинают гадать. Кричат — работу, друзей, жену, любовницу. Все дружно смеются.

Саяпин разворачивает свёрток. Там охотничье снаряжение. Зилов не ожидал. Он кричит: «Ба!. Угодил…» Все в восторге. Саяпин, кажется всем, попал в цель. Зилов надевает на себя патронташ, деревянных уток и в таком виде идёт к столу. Все счастливы. Веселье продолжается. Только никто не понимает, да и сам Зилов тоже, что утиная охота для него — это не стрельба по уткам. Он, как потом выясняется, и стрелять-то не умеет. Он всё время мажет. Для Зилова охота — это тишина, туман, рассвет, сон, рождение заново, поиск той гармонии, которой он не может найти в работе, в компании, в семье. Драма его глубоко личная и глубоко социальная. Такие судьбы есть в каждом поколении любого столетия.

Саша писал о своём..

Мне рассказывали, что в одном из театров, где поставили «Утиную охоту», Зилов в финале без промаха стреляет по уткам. Я не видел этого спектакля. Может быть, он очень хороший. Но эта версия мне кажется облегчённой. Эффектной, но не больше. Вампилов спасает Зилова от самоубийства не для того, чтобы он стал таким, как официант Дима. Тогда всё очень просто. И никакого наказания. Ремаркам А. Вампилова и тексту Зилова здесь нельзя доверять буквально. По-моему, утиная охота больше Зилову не нужна. Она потеряла смысл. Как и вся жизнь. Его ждёт пустота, которую уже ничем не восполнишь.

Когда мы перечисляем наши общие потери в литературе, театре, кино, то звучат, как правило, имена В. Высоцкого, В. Шукшина, О. Даля, А. Миронова. Мой отсчёт потерям начался раньше. Он начался в ночь с 17 на 18 августа 1972 года, с А. Вампилова. Все они «шестидесятники». Все разные. Все жили на пределе. Во всём на пределе. До пятидесяти не дотянул никто. А если бы дотянули? Дотянули бы до того времени, за которое боролись, страдали, верили. О чём бы они сегодня писали пьесы, рассказы, романы??

«Три сестры» А. П. Чехова заканчиваются возвышенными чувствами и земными словами. Словами Ольги: «Если бы знать, если бы знать». Кстати, А. П. Чехов был любимым писателем А. Вампилова.

*   *   *

Вячеслав Гвоздков

...В театр "главным" пришел Ефим Михайлович Падве, ученик Товстоногова. И на одной из репетиций я имел неосторожность ему подсказать, как надо выстраивать спектакль. Это ему не очень понравилось, что и сказалось на наших отношениях. И на моей учебе у Товстоногова. Сам Фима был племянником Раисы Беньяш, "придворного" критика Георгия Александровича. Поэтому и поступал на его курс он "по особому". И очень ревниво отнесся к моей учебе. Поступил я на дневное отделение. В начале сентября нас собирают в институте, и объявляют, что мы едем на картошку. Тут меня вызывает Падве: «Какая картошка. У нас гастроли в городе Рязани. Как же вы нас "подставляете".» Он позвонил Товстоногову, и на картошку я не поехал. Мне было так обидно: впереди светила студенческая жизнь со своими прелестями, а вместо этого я поехал на гастроли.

*   *   *

… В этих письмах есть и то, что нигде и никогда не возможно прочесть или узнать: например, что его (Мишу Светина) – так же как и её!  – «гнобил» их тогда новый «главный» Ефим Падве, который лет 10 спустя трагически погиб. А Миша страшно переживал все эти «взаимоотношения» и у него стала развиваться серьёзная болезнь сердца (позднее он оперировался). Недавно он справил 80-летие…

*   *   *

 Евгений Меркурьевв

"Фима был щедрым..."

   Мне предложили рассказать о Ефиме Падве: в памяти тех, кто был поклонником его творчества, я остался, как говорят, «его актёром».

   Меня взволновало, что личность Фимы продолжает интересовать знавших и любивших его театр спустя четыре года после того, как он ушёл. Я подумал, что, возможно, это не просто интерес к тайне, которая возникла вокруг его смерти и обстоятельств его предсмертного исчезновения. Наверняка, судьба и творчество такого художника, каким был Фима Падве, вызывает раздумья и желание что-то понять и в жизни, и в себе.

   Его воспринимали по-разному. Многим он казался холодным, даже несколько надменным. Другие говорили, что, общаясь с ним, всегда чувствовали некую стену, отделяющую его от собеседника. Кому-то его взгляд казался змеиным (может быть, оттого, что он страдал дальтонизмом). Кто-то считал его «маленьким Товстоноговым». Конечно же, было много людей, которые его любили и продолжают любить.

   Наши отношения с Фимой начались в Петропавловске-на-Камчатке. Я уже год работал после института в Камчатском областном театре. Он объявился неожиданно. С ним приехала молодая женщина, которая была несколько старше его. Он — в качестве актёра, она — режиссёра. В те годы в Камчатском театре собралось не меньше десятка молодых актёров из Ленинграда, Москвы, других городов — одарённых, жадных до творчества. Такому приливу молодёжи вполне мог бы позавидовать и столичный театр. А тут ещё появляется молодой талантливый режиссёр. Очаровательная, женственная, умница. Вокруг неё, вокруг их с Фимой дома, в самом театре возникает атмосфера студийности, влюблённости, творческих ожиданий.

   Город стоит на сопках, внизу — красавица-бухта, порт, где шевелятся и дышат корабли; при выходе из театра в ясную погоду виден поблёскивающий вечным снегом авачинский вулкан. И мы полны вулканической энергии. Днём и вечером в театре. Живём все рядом. После спектаклей собираемся друг у друга. Застолица, разговоры, песни. Тогда по стране весенним половодьем разлилась лирика Булата Окуджавы. Мы влюблены в его поэзию. Фима, не очень умело аккомпанируя себе на гитаре, пел: «А как первая любовь, ключ дрожит в замке…» Мы влюблены в своих женщин, в театр, в жизнь. Играем много и всё подряд. Фима играет главную роль в спектакле «Жизнь и преступление Антона Шелеста», а в пьесе Сельвинского «Между ливнями» — совсем маленькую, эпизодическую. Очень смешной, в гимнастёрке и солдатских обмотках и, конечно же, в очках — из интеллигентов. Газетчик, «Красный Набат». (Потом Фима почему-то будет вспоминать именно этот эпизод из своей актёрской практики: «Помнишь, я играл Красного Набата?» — и залихватски смеяться.)

   Помню, играли детскую сказку. Называлась пьеса «Тидль и Дидль». (Это два короля, которые враждовали, уже не помню из-за чего.) Я и Боря Романов, ныне известный киевский артист, соревновались, кто сыграет смешнее, изощрялись в выдумках. У него из котелка, снятого с головы, шёл пар, у меня из ноздрей летели в зал мыльные пузыри… Радовались и мы, и дети. Впоследствии Фима спросит у меня: «Ты помнишь, как вы с Борей Романовым играли королей? Это действительно было так смешно или это тогда было смешно?»

   Конечно же, спорили, каким должен быть театр. Критиковали халтуру, начальство, выездные спектакли, где эта халтура была особенно удручающей. Как-то налетели на директора, и он, отбиваясь, проникновенно сказал: «Поймите, ребята, нам искусством заниматься некогда!»

   Помню спор Фимы и Бори Романова. Боря, рассказчик и выдумщик, любимым словом которого было слово «затея», считал, что артист выходит на сцену, чтобы смешить публику, доставлять ей удовольствие. Будучи от природы смешным, хорошо чувствуя юмор, умея смешить и гордясь всем этим, он держался королём: «Ты, Фимуленька, говоришь, что дело не в этом, потому что сам не можешь!» — «Я могу, Боренька, рассмешить зрителя, когда захочу, в любой роли и даже без роли!» — «Спорим!» — сказал Боря.

   Кажется, это был спектакль «Трактирщица». В трактирной сцене Фима изображал бессловесного слугу, который держит перед собою поднос с наполненной рюмкой. Какой-то персонаж, отпив из рюмки, ставит её обратно и начинает произносить монолог. Слуга так и стоит с подносом до конца акта. В этот раз Фима не стал стоять столбом, а разыграл целую сцену: слуга стоял-стоял и решил выпить. Второпях, пока никто не смотрит, влил в рот изрядную дозу, но, видимо, будучи из непьющих, проглотить оказался не в силах — очень противно! Тогда он решает сплюнуть, но, чтобы не заметили, делает это украдкой, по частям, маленькими фонтанчиками. Сейчас я понимаю, что это был замечательный образец режиссёрского показа. Конечно, Боря был посрамлён.

   И вдруг Фима уезжает. Разрывает договор. Деньги на обратную дорогу зарабатывает, фотографируя детей по детским садам. (В фотографии он тоже был одарённым человеком. По словам Фимы, Г. А. Товстоногов впервые заметил в нём способность к режиссуре, увидев его фотоработы.) Уезжает один. Оставляет женщину, которая продолжает его любить. Причин не объясняет. Просто бросает женщину, и выглядит это жестоко.

   Когда много позже, в Ленинграде, он пришёл ко мне в ТЮЗ с предложением сыграть роль в его будущем спектакле, за его спиной был курс Товстоногова со знаменитыми выпускными спектаклями («Зримая песня», «Люди и мыши», «Вестсайдская история»), работа в «Ленкоме», конфликт с мастером, вынужденный отъезд из города, когда, по его словам, в квартире раздавались угрожающие звонки: «Убирайся из города, а не то…», работа в Таллине, примирение (он писал Учителю письмо), возвращение в Ленинград, где в Театре на Литейном он поставил спектакль по пьесе Вампилова «Свидания в предместье» («Старший сын»). Прежде чем приступить к главному разговору, Фима вернулся к тем дням на Камчатке, когда мы расставались. Он сказал: «Да, я знаю, ты встал на сторону женщины, и за это я уважаю тебя ещё больше. Но ты пойми, я уже не мог оставаться при ней мальчиком». Я понял его: время многое расставило по местам. Возможно, именно в эту нашу встречу я сказал ему, что никак не могу совместить Фиму Падве студенческих лет, которого я помнил ещё по макарьевскому курсу, почти мальчишку, с густыми волосами, казавшимися мне каштановыми, улыбчивого, лёгкого — типичного «мальчика из интеллигентной семьи», и того Фиму, который шёл со мной рядом: голова с залысинами, глаза человека, сосредоточенного на чём-то глубоко спрятанном, лицо серьёзное, которое улыбкой освещалось вдруг, как вспышкой - лишь тогда на мгновение проглядывал Фима-мальчишка, почти ребёнок.

   Кажется, в эту же встречу я узнал от Фимы, что ещё в институте, кончая курс режиссуры, он и его друзья-сокурсники составляли списки тех актёров, кого хотели бы иметь в труппах своих будущих театров. В таком списке у Фимы был и я. Мы договорились встретиться в театре после спектакля «Свидания в предместье». Я впервые увидел (не считая студенческой «Зримой песни») Падве как режиссёра, Вампилова как автора, впервые увидел и актёров-исполнителей. Впечатление живёт во мне по сей день. Я сказал тогда Фиме: «Не знаю, смогу ли я так существовать на сцене, как твои актёры!» — «Научим», — ответил Фима и победоносно улыбнулся.

   Началась наша первая совместная работа над пьесой Васильева «Весёлый тракт». Если на Камчатке в наших душах солировал «надежды маленький оркестрик под управлением любви», то теперь мы жили в атмосфере песен Визбора и Высоцкого. И в спектакле был некий «танец шофёров», исполняемый под песню, кажется, Визбора. «Вот так надо играть — нервами!» — приговаривал Фима в мой адрес, и в голосе его слышалось удовлетворение профессионала, хорошо сделавшего свою вещь. Он был собран, уверен, репетировал жёстко, добивался от актёров того, чего хотел, и, казалось, шёл к хорошо видимой цели.

   Потом были «Чудаки» Горького. Для репетиций театр снял какой-то клубик около городской водонапорной башни. Там было всегда пустынно, ни души. Мы собирались как заговорщики. Первые репетиции шли трудно. Чтобы добраться до живого, Фима не щадил ничьего самолюбия. Актёры ерепенились. На лице Фимы появлялась неумолимая гримаса дрессировщика, готового и к выстрелу в случае бунта. Иногда восстание совершалось. Ругались враздрызг. Вываливали на лестничную площадку остудиться, покурить. Помню, как немолодой уже актёр, гордящийся своей репутацией циника, острослова и каламбуриста, положив живот на перила лестницы, утирал слёзы: в этот момент он искренне считал, что всё, конец, актёра из него не получилось. (Именно его игра была отмечена приезжавшим на один из премьерных спектаклей Г. А. Товстоноговым.) Фиму хвалили, о нём говорили: «Любимый ученик Товстоногова», о его режиссуре была большая статья в журнале «Театр».

   В это же время доживала последние годы жена Фимы, Зоя — его сокурсница, «настоящая русская красавица», как говорил о ней Фима. Она была обречена врачами ещё до рождения, и они оба знали об этом. Помню, когда болезнь уже почти не выпускала Зою из дома и больниц, я увидел её в театральном коридоре, худую, идущую по стене (её привезли на прогон или генеральную репетицию), но она, как всегда, улыбалась и говорила только о Фиме, театре, спектакле, расспрашивала о наших актёрских проблемах. Как будто нет ни болезни, ни близкой смерти.

   В юности я много читал Л. Н. Толстого, его дневники. Был период, когда он развивал мысль о том, что если бы человек знал точный срок своей смерти, то это знание очеловечивало бы его, поднимало бы и в повседневной жизни на большую духовную высоту. Таким человеком казалась мне Зоя. И вот она уходила. Фима терял её. И ничего нельзя было сделать. А через год умерла его мама, перед которой он чувствовал вину за свою «гусарскую юность», и единственным утешением было только то, что она успела увидеть его первые настоящие успехи.

   Я помню, пошли слухи, что Падве собирается эмигрировать, уехать, как говорили, «за бугор». Шли мы с ним по Садовой, я заговорил на эту тему. «Чепуха», — сказал Фима. Задумался. Прошагали в молчании. Потом закончил: «Я даже представить себе не могу, что никогда больше не пройду по Садовой…» Тогда отъезд за границу означал, что уезжаешь навсегда. Теперь, когда уже ни о чём его не переспросишь, я думаю, что тогда понял Фиму правильно: родина — это то, что нерасторжимо с твоей жизнью. Ведь здесь, на Садовой, прошла его юность, здесь он начал заниматься делом своей жизни, в дверь этого дома постучался его первый автор. Отсюда он проводил в последнюю дорогу самых дорогих людей, отсюда же я помогал ему переезжать в новую квартиру на Фонтанке, когда жизнь его в качестве главного режиссёра Малого драматического театра только начиналась. Тогда же, при переезде, он подарил мне кушетку на четырёх ножках, на которой я сплю до сих пор. Вообще он был щедрым, любил дарить. Любил часто менять вещи, а ещё — хорошие модные пиджаки пристраивал на меня, а потом хохотал: «На тебе вещи очень быстро теряют форму!» Не жалел денег на еду и одежду.

   Последним спектаклем на Литейном был «Трамвай „Желание“». Фима долго искал героиню. В театре не нашёл. Стал приглашать со стороны. Начинал репетировать и расставался. На него обижались. Возникали болезненные конфликты. В режиссёрском деле часто приходится, как говорят, «бить по актёрскому самолюбию». Фима, сам достаточно походивший в актёрской шкуре, к тому же в юности занимавшийся боксом, думаю, хорошо понимал, что такое удар в незащищённое место. Удовольствия от того, что надо бить, он не получал, скорее, сам страдал. Те, кто работал с ним, его любили, многие из них пошли бы под его знаменем и дальше, кто-то, как он верил, пошёл бы за ним и в «никуда». Вокруг него, как он считал, сплотился костяк его будущей труппы.

   И вот наконец свершилось то, что ожидалось, «висело в воздухе»: Фиме предложили возглавить Малый драматический театр. Советуясь со мной, брать ли театр, Фима, объяснив ситуацию, прибавил: «Это случай, который снова может не скоро представиться». Действительно, режиссёрские кресла освобождались не часто. Я понял, что решение Фимой уже принято, и дал тот совет, который он от меня хотел получить. (Когда через десять лет он оставит МДТ, он примет это решение, не советуясь, и для многих, как и для меня, это будет полной неожиданностью). Да, было трудно понять, зачем оставлять налаженный, благополучный по тем временам театр? Я считал этот поступок ошибкой. Сейчас я думаю, что это было началом трагедии. Он оставил театр, где большая часть труппы верила в него, многие любили, где хорошо дышалось, где на театральных праздниках разыгрывались острые талантливые капустники и люди так искренне веселились, где, наконец, имелись хорошие спектакли. Театру не хватало большого успеха, всеобщего признания. Это правда. Но успех вполне мог прийти. Последний Фимин спектакль «Двадцать минут с ангелом» говорил об этом. Ситуация омрачалась затяжным конфликтом с директором, который, казалось, можно разрешить. Усилия прилагал и сам директор, и близкие Фиме люди. Я готов был выступить посредником. Но он предпочёл шагнуть в неизвестность и начать сначала. Почему он это сделал? Думаю, что этот вопрос — вопрос о личности Фимы, о сути его характера.

   Я работал с Фимой много лет бок о бок, любил его талант, уважал за то, как он относился к профессии (с гордостью и почтением), но интуиция мне говорила, что в нём есть что-то совсем особенное. Какое-то редкое качество, которое тревожило совесть, заставляло забывать, прощать ему обиды, поднимало над суетой. Сейчас, мне кажется, я это понимаю. В нём жил высокий нравственный идеал, внутренний нравственный закон, которому он следовал с ортодоксальностью, присущей его натуре. Фима часто говорил о своём честолюбии. Да, это так. Честолюбие двигало его вперёд, но не оправдывало сомнительных поступков. Он был художником, дело художника — выразить себя, а для творца, профессия которого — режиссёр, нужен свой театр, своя труппа, и он стал главным режиссёром. Добился этого честно, трудом, заплатив высокую цену, не преступал своего нравственного закона. Это общество перевернуло вверх ногами шкалу нравственного градусника, но не он. Каждый из нас знает главных режиссёров, которые, как только поднимались наверх, забывали тех, с кем начинали, или сознательно избавлялись от них. У Фимы в дни торжеств за столом всегда сидели его школьный учитель, друзья детства, люди, которые что-то давали его душе на разных участках жизненной дороги, которых поэтому он считал причастными к своему успеху.

Общество признавало нормой вести двойную жизнь. Фима, став главным, не изменил себе. Он высказывал своё мнение прямо и определённо как на общих сборах, так и в лицо каждому. Общественная мораль позволяла «нести в массы со сцены» одно, а в жизни заниматься другим. Фима был един и в творчестве, и в жизни.

   Я вспоминаю его первый спектакль на сцене МДТ «Инцидент». Перед зрителем — вагон подземки как бы в разрезе: по обе стороны сцены, уходя в глубину, расположены ряды сидений. Пассажиры развёрнуты лицом к залу. По проходу разгуливают два подонка, измываются над сидящими. Все скованы страхом. Любая попытка протеста подавляется. И вот находится солдатик, с рукой по плечо в гипсе, который идёт на нож и, уже смертельно раненный, продолжает гвоздить террористов гипсовой рукой, как дубиной, пока они не свалятся ему под ноги, извиваясь, как черви. Тогда только упадёт и он.

Сильный спектакль. Кстати, сейчас он, может быть, звучал бы даже более современно, чем тогда.

Вспоминаю случай из нашей с ним жизни, по времени не связанный со спектаклем.

   Однажды зимой мы поехали на дачу моего приятеля половить из-подо льда окуней, сварить уху, посидеть у горячей печки. Тем более и повод был
 — мой день рождения. Перед отправлением электрички выпили по стопке коньяка; я сунул початую бутылку за пазуху. На станции, пока шли от конца состава до автобусной остановки, автобус не дождался, ушёл.

   У обочины стоял крытый грузовик, застрявший в снегу. Его выталкивали на дорогу шофёр, какой-то тип в ватнике, уголовного вида, и несколько девчонок. «Подвезёте?» — «А что я буду иметь?» — нагло осклабился этот тип. — «Налью стопку», — ответил я. Мы с Фимой впрягли свои усилия в общие, и после нескольких «раз-два-взяли» грузовик выполз на дорогу. Тип сел в кабину, дёрнул за руку девчонку. Она упала к нему на колени, нарочито захихикала. Мы с остальными полезли в кузов. В дороге узнали, что девчонки учатся в сельскохозяйственном техникуме, а бывшие зэки что-то строят в том же посёлке. Разговор шёл весёлый. Вдруг Фима как-то серьёзно и грустно спросил: «А почему ваша подруга села на колени к этому?» — и он показал в сторону кабины. Смех стих. Одна из них уже совсем невесело ответила: «Попробуй не сядь…»

Мы вышли. Тип сразу же к нам подскочил. Я полез за пазуху: бутылки не было. Видимо, выпала, когда толкали грузовик. Конечно, тип не поверил. Он смотрел на меня мутными пустыми глазами. В те секунды я подумал: «Вот так смотрят убийцы. Его сдерживает только то, что есть свидетели».

   Мы долго шагали по сияющему снегу, по неутоптанной дороге среди соснового бора. Молчали. Потом я сказал: «Фима, встреть я такого один на один в лесу, я бы не знал, что делать… Ведь у него нож, я бы струсил». Лицо у Фимы сжалось, взгляд стал жёстким, он нахмурился, с ненавистью ответил: «Я бы пошёл на него с голыми кулаками».

Мужественный и хрупкий, нежный и честолюбивый — в самом его характере были заложены трагические противоречия. Он жил по своему нравственному закону и дорожил репутацией честного художника.

   И вот такой человек оказывается в той ситуации, которую я изложил выше. Как выход ему предлагают освободившееся кресло главного режиссёра Молодёжного театра. Надо принимать решение. Как он должен был поступить? Не кто-то другой, а он, Фима Падве? Теперь мне ясно, что он принял трагическое для себя решение. Но он не мог поступить иначе, не мог преступить свой нравственный закон. Фима считает конфликт непреодолимым — значит, компромисс невозможен; он понимает, что такое положение тяжело отражается на труппе театра и долго терпеть его нельзя, чувствует усталость. (Ещё задолго до этих событий мы проводили с ним отпуск в санатории на Волге, лечили желудки. Гуляли. Он вдруг сказал: «Нам с тобой ещё нет пятидесяти, а мы чего-то уже…» — и сделал безнадёжный жест рукой. Потом улыбнулся и сказал: «Иногда хочется бросить всё… и театр… к чёртовой матери!» Тогда я приписал это обычной усталости, теперь мне кажется, что это была усталость иного рода. Годами давившее его напряжение работы, две страшные смерти, которые он пережил, режиссёрская «шапка Мономаха» — а в режиссёрском деле, как он мне признавался, более всего ценил процесс придумывания спектакля — всё это стало подтачивать его, сеять в сомнения, лишать уверенности. Это будет разрастаться в нём — до трагического финала.) Думаю, он не сомневался, что преемником будет Лев Додин (его спектакли — в идущем репертуаре, несколько додинских учеников приняты в труппу). Скорее всего, это подогревает его честолюбие. Другому честолюбие не позволило бы отдать завоёванную высоту. Но честолюбие Фимы — честолюбие благородного человека. Он предпочитает отдать труппу в хорошие руки, найти директора-соратника, возглавить другой театр и начать новую игру на равных, дав сопернику немалую «фору». Ведь театру, который он оставлял, было отдано десять лет жизни.

Фима пришёл за мной в МДТ. Сказал, что нашёл пьесу «Вечер» Дударева, что там для меня роль, я ему нужен. Начались репетиции.

   Я увидел Фиму таким, как во времена на Литейном. Снова я почувствовал твёрдую режиссёрскую руку, вытряхивающую из нас душу. Был и кризис. Помню, как Фима, бросив на ходу: «Всё, ничего не получается», — ушёл с каменным лицом в кабинет. Мы остались втроём. Мой партнёр, сложив ручки под подбородком, сидел на корточках, забившись в угол, бледный, со смятенным лицом, в глазах загнанность и мука, губы шепчут: «Надо уходить из театра… всё, не могу». Но я с высоты опыта уже имел право сказать: «Спокойно, придёт время, и мы, вспоминая эту сцену, будем смеяться». Мы победили. Помню, что, когда вышли после премьерных поклонов за кулисы, труппа, расположившись на узкой лестнице, ведущей в гримёрные, устроила нам овацию. Это было признание. Актёров хвалили. Фима очень любил этот спектакль. Кажется, не было случая, чтобы он на него не пришёл. И всегда выходил с нами на поклоны в своём шикарном, зелёного бархата пиджаке. Настроение у Фимы было хорошее, надежда «сделать» театр не покидала. Ходили слухи, что здание будет достраиваться, показывались какие-то проекты, чертежи, директор продолжал говорить обнадёживающие речи. Но постепенно всё утихало, стопорилось. Самым посещаемым спектаклем осталась «Звучала музыка в саду». На «Вечер» ходить почти перестали. Я ушёл в Театр на Литейном, куда был назначен новый главный режиссёр.

   Снова встретились мы с Фимой на похоронах артиста Бори Бабинцева из Малого драматического театра. Я не ожидал его здесь увидеть. Он уже давно не был главой этого театра, а в то время, когда там работал, был с покойным в обычных отношениях. И всё-таки пришёл проститься. Вышли вместе, стали забрасывать друг друга вопросами. Фима сказал. что у них не клеилось с одним артистом, и он хотел пригласить на эту роль меня. «Что же не пригласил?» — спросил я. — «Боялся, что ты пошлёшь меня…» — он сказал куда и состроил трогательную детскую гримасу, которая появлялась у него на лице, когда он шутил в кругу близких. «Да ты что, Фима?!» — видимо это вырвалось так искренне, что он, взглянув на меня, легко рассмеялся. Я давно его не видел, что-то в нём было новое. В глазах? Обычно в общении он как бы придерживал себя на повороте. Сейчас этого не было.

   Мы нежно простились. Довольно скоро я услышал о его уходе из Молодёжного театра: «У меня нет ни творческой, ни коммерческой программы, чтобы вывести театр из тупика…» Я давно чувствовал, что надежды, которые были у Фимы вначале, не оправдываются. И он, конечно, это видел и в силу своего характера не мог делать вид, что всё нормально. Как всегда, честно и во всеуслышание об этом сказал. Его честолюбие не позволяло считать себя капитаном, если его корабль не шёл впереди, тем более, что прежний корабль, ведомый другим, кого он больше всего хотел обогнать или, по крайней мере, идти на равных, был, как он считал, уже вне досягаемости. (Я помню, в последний мой год в Молодёжном он сказал как о факте, который остаётся только принять: «Лёва прыгнул далеко. Его не догнать».)

  И Фима сложил свои полномочия. И отдал этот театр другому. Да, такой поступок вытекал из нравственной программы Фимы, его можно назвать честным и мужественным, но одновременно я услышал тогда (не сейчас, а тогда), услышал впервые явные трагические ноты.

   Потом я лежал в больнице. Фима был у меня, принёс фрукты. Он уже работал в институте, говорил, как прекрасно видеть молодые, чистые глаза студентов. Что это одно из замечательных занятий — иметь дело с юными душами. Как бы уговаривал себя. Был ласков, внимателен. Смотрел на меня понимающими глазами страдальца. Радовался за меня.

   Мы договорились, что, когда я выйду из больницы, мы встретимся у меня дома. Позовём Юру, который был с нами на Камчатке, а потом работал в МДТ по приглашению Фимы. Тогда у них был конфликт. Посидим, вспомним старое.

Через два-три месяца мы собрались, как договаривались, втроём.

   Было хорошо, наперебой вспоминали Камчатку. У Фимы было любимое воспоминание, как однажды у нас в доме после очередного сбора заночевало много гостей. Легли кто куда. А утром оказалось, что мы спали втроём — я, моя жена и Фима. Вспомнил он это и сейчас и долго смеялся. На посошок произнёс тост. За меня. Сказал хорошие, высокие слова… потом посмотрел на мою пустую рюмку (к тому времени я уже перестал пить совсем) и закончил: «…хотя бывал и подонком». И хорошо, по-мальчишечьи улыбнулся, но — я видел это впервые — в глазах его стояли слёзы.

   Я проводил их до дверей. Через день или два позвонила Галя, его жена: Фима в больнице. (Милицейский обход случайно — Фима не выключил свет — обнаружил его на даче в ванне, в тяжёлом состоянии.) Да, Фима приезжал прощаться — сомнений не оставалось.

   В мае он позвал меня на свой день рождения. Стол был роскошный. Много зелени. Из гостей был только я. Серёжа, сын, показывал нам свои коронные номера: этюды из жизни клоуна. Вечер прошёл прекрасно. Потом мы перезванивались. У меня начались съёмки в кино. Фима очень за меня радовался.

   Осенью, кажется, у нас состоялись гастроли в Витебске. Летом Фима снимал картину на телестудии — «Двадцать минут с ангелом». Придумал роль для сына. (Когда Серёжа был маленький, то при одном слове «Серёжа» лицо у Фимы становилось открытым и беззащитным.) Я, к сожалению, сняться у Фимы не смог, у меня в это время были съёмки на Украине. Фима поехал с нами в Витебск: ему надо было подобрать натуру для будущей картины. Скорее же всего, ему хотелось побыть с теми, с кем он начинал, с кем ставил свои знаменитые спектакли в Театре на Литейном. Очень много говорил, строил планы. Но меня не покидало ощущение, что он прощается. Уходит. Уходит, как Зоя. Когда зимой мне позвонила Галя и сказала, что Фима убежал ночью купаться, оставив записку, что это, может быть, поможет ему заснуть, но не вернулся… у меня упало сердце. Я сразу подумал: это финал.

P.S.  Автор этих строк, Евгений Меркурьев - 27 марта 2007 года утонул во время рыбалки, провалился под лёд. Спасти его не удалось.

на главную страницу

в обновления