ГАЙ
Григорий Аронович

( 14 марта 1920 —  2 октября 1995 )

   Актёр театра и кино, лауреат Сталинской премии первой степени (1950). В 1937 году окончил Днепропетровский театральный техникум, позже учился в Киевском театральном институте и московском Театральном училище им. Щукина, которое окончил уже после войны, в 1948 году. В 1941 году ушёл ополченцем на фронт. В годы войны служил в Театре Тихоокеанского флота, в Центральном театре Советской Армии (до 1949). Работал в Ленинградском Театре имени Ленинского комсомола, в Большом Драматическом театре.
   В кинематограф пришел в 1952 году уже зрелым, сложившимся актёром. Много и плодотворно работал на дубляже. Принял участие в создании русских вариантов более 100 картин — зарубежных и советских национальных, его голосом "говорят" итальянец Раф Валлоне и чех Иозеф Бек, узбекский актёр Шукур Бурханов и эстонский Эльмар Салулахт. Пробовал себя и в режиссуре — в телевизионных спектаклях. В 1984 году покинул сцену БДТ.

Театральные работы:
1960 — «Иркутская история» А. Арбузова.
1961 — «Океан» А. Штейна.
1961 — «Четвертый» К. Симонова.
1964 — «Ещё раз про любовь» Э. Радзинского.
1967 — «Традиционный сбор» В. Розова.
1967 — «…Правду! Ничего, кроме правды!!!» Д. Аля.
1969 — «Король Генрих IV» У. Шекспира.
1973 — «Общественное мнение» A. Баранги.
1974 — «Прошлым летом в Чулимске» A. Вампилова.
1974 — «Три мешка сорной пшеницы» по повести В. Ф. Тендрякова.

Роли в кино:
1979 — Крик гагары
1976 — Доверие
1975 — На всю оставшуюся жизнь — Соболь
1974 — Контрабанда — капитан
1973 — Крах инженера Гарина — Райхер
1972 — Бой после победы — Андронов
1971 — Поезд в далёкий август
1970 — «Руины стреляют...» — Богомол-Козырев
1970 — Поезд в завтрашний день
1969 — Красная палатка — профессор Самойлович Р. Л.
1967 — Конец «Сатурна» — Андронов
1967 — Операция «Трест» — генерал Александр Кутепов
1967 — Путь в «Сатурн» — Андронов
1967 — Возмездие
1965 — Залп «Авроры» — офицер
1964 — Письма к живым — чекист
1964 — Гранатовый браслет — Александр Иванович Куприн
1962 — Путь к причалу
1961 — Водил поезда машинист — Фёдор Иванович, машинист поезда
1960 — Мост перейти нельзя
1960 — Ждите писем
1958 — Жизнь прошла мимо
1954 — Тревожная молодость
1954 — Командир корабля — Стебелев

*   *   *

«Петербургском театральном журнале» № 9      1996
Памяти Григория Гая
Татьяна МАРЧЕНКО
   У него была короткая и весёлая фамилия — Гай. Не родовая фамилия  — сценическая. Почему он выбрал именно такую? Может быть, потому что в ней слышался шум дубравы под тёплым ветром, или громкий весенний грачиный грай? — и в том, и в другом значении слово это издревле употреблялось на юге России и Украине, откуда и был он родом. Кто знает? Только она ему очень шла. Григорий Гай — это звучало так решительно и мужественно, в мягком рокотании его глубокого баса, в гармонии со всем его очень мужским обликом. В самой профессии актёра много от женской прихотливой и изменчивой натуры; не часто про представителей сильного пола в этом клане можно воскликнуть: «Вот мужчина!»

Не красавец, но с каким мужским обаянием — силы, доброты, благородства.

Про Гришу Гая такое выговаривалось само собой. Все мало-мальски близко знавшие называли его именно так: в самом имени были теплота и надёжность.

   В Ленинграде Гай появился почти тридцатилетним. В 1949 году в Театр имени Ленинского комсомола был назначен главным режиссёром молодой Георгий Товстоногов, он и привез с собой из Москвы Гая. У того позади уже был солидный кусок жизни. В ней главным были — служба в Театре Тихоокеанского флота в годы войны и громогласный по сути и совсем тихий процедурно уход из Центрального театра Советской Армии. И то и другое стоит отдельного рассказа. Но скупы документальные свидетельства тех, уже далёких лет. Что осталось от юности? Маленькая тёмная групповая фотография, наверху, в заднем ряду, — худощавое мальчишечье лицо, соломенная шляпа-канотье. На обороте — торопливая надпись: «Днепропетровск. Театральный техникум, 1937 г.». Потом был Киевский театральный институт и Московская «Щука». Отсюда в 41-м он ушёл ополченцем на фронт. Повоевать не пришлось — видного парня быстро приметили и направили в Театр Тихоокеанского флота, служить актёром-краснофлотцем. С тех пор на нём сидели, как влитые, матросская тельняшка и бескозырка, офицерская фуражка, и многочисленные его «морские» роли на сцене и в кино — следствие не только яркой типажности социального героя, но и естественный результат того, что он, как никто иной, не «примерял» на себе это обличье, а жил в нём. Впрочем, там, на Дальнем Востоке, доводилось ему играть и роли иного, романтического плана — Незнамова, например: молодой взрывной темперамент влёк поначалу и на эту дорогу.

В ЦТСА главная «роль», которую он «сыграл», состояла всего из двух слов: «Я — против!». Но эти два слова стоили судьбы.

…Об этом благодарно написал А. Борщаговский в своей книге «Записки баловня судьбы». 49-й год. Идет позорная кампания травли так называемых «космополитов». Борщаговского, завлита ЦТСА, изгоняют из театра, исключают из партии, как «безродного космополита». Идёт партийное собрание, под гнётом железной дисциплины голосует "за" даже честнейший Алексей Попов, и вдруг в ответ на формальное, не предполагающее никакого ответа, торопливое «Кто против?» председательствующего — из глубины зала раздаётся мощный бас: «Я против!». Это — Гриша Гай. С ним вместе оказался только ещё один малозаметный актёр. Оба они очень скоро перестали значиться в списках труппы. Вот тогда-то Георгий Товстоногов, сам чуть было не угодивший в «чёрные списки», и увез Гая в Ленинград.

  Судьба сразу улыбнулась ему. В спектакле Г. Товстоногова «Из искры» — о молодом Сталине — он сыграл грузинского рабочего Элишуки и вместе с другими был удостоен в 50-м году Сталинской премии. Это была удача, везение — на самом деле ничего особенно выдающегося он в этой небольшой роли не открыл, просто был достоверен в своей рабочей ухватке, надёжен, крепок — эти качества он всегда умел нести со сцены и с экрана. И ещё — очень вписался в романтизированную атмосферу спектакля.

   Ведь вот парадокс: чуть было не попав под безжалостные колёса машины сталинской системы, он тут же, в иных обстоятельствах, был обласкан ею.
Он был сыном своего времени. Честным и бесхитростным сыном. В 1957 году «Советская культура» вела постоянную фоторубрику: «В году юбилейном. В главных ролях сезона». На странице одного из сентябрьских номеров — фотопортрет: Гай в роли Кости Белоуса.

   Это был «Город на заре» — романтический спектакль о комсомольцах 30-х годов, строителях Комсомольска-на-Амуре. И Костя Белоус, в матросском бушлатике и тельняшке, в заломленной морской фуражке обращался со сцены к сегодняшним ребятам: «Знаешь ли ты, что такое счастье?» Он вызывал доверие, этот грубоватый, порой ворчливый, но в сущности бесконечно добрый и справедливый паренёк. Мужественный и простосердечный.

   Пройдут годы — одной из любимых его ролей в Большом драматическом станет офицер Туман в товстоноговской постановке «Океана», где троицу главных героев играли Кирилл Лавров, Сергей Юрский, Олег Басилашвили. Эти трое — такие разные - были молодостью флота, где начиналась их собственная беспокойная судьба. А в немногословном Тумане чувствовался служака, за ним стояли годы, отданные морю. Это невозможно сыграть, да ещё «между строк», с этим надо прожить. За гаевским Туманом «стояло» прожитое или, по крайней мере, очень тонко наблюдённое актёром.

   Ему вообще было свойственно очень точное, конкретное знание людей. И это проявлялось не только в его сценических или экранных работах. Вряд ли кто, кроме самых близких, знал — он пробовал писать. Три коротких рассказа затерялись на страницах тонких журналов, выходивших на Дальнем Востоке в 1948—50 годах. О военных моряках, о рыбаках.

   В чём-то подражательные, но зримые детали быта, профессионального поведения людей, фотографичность пейзажа. Он владел словом. Позднее это проявилось ещё раз — в воспоминаниях о Евгении Урбанском, с которым он снимался вместе в фильме «Директор». На этих немногих страницах — не просто колоритные подробности закадрового «киношного» быта, в них схвачен могучий, жизнелюбивый характер, и видится, что он очень близок автору. Но вернёмся к теме моря…

   У Товстоногова ему «везло» на морские роли: дважды он сыграл в его «Гибели эскадры» — в ленкомовском спектакле 1952 года и через восемь лет в БДТ. Роли абсолютно разные: весь взрывной Гайдай и суровый, строгий комитетчик Стрыжень. В газетных рецензиях об актёрах редко пишут подробно, и я не могу не привести развёрнутую цитату, тем более, что она — из Вл. Саппака, критика удивительно тонкого и чуткого, и потому его свидетельство особенно дорогого стоит: «Большую жизнь сильного, незаурядного человека, жизнь, полную глубоких раздумий, страшных ошибок, невозвратимых утрат, прожил перед нами в спектакле Гайдай. Напряжённость и сосредоточенность мысли, ёмкий второй план — эти присущие артисту черты проявились в спектакле полно и зримо. Человек сильных порывов души, порой необузданных, но всегда благородных в своей основе страстей, мгновенных, но твёрдых решений, тут же приводимых в действие, — таков Гайдай в исполнении Гая».

   Здесь мне кажутся особенно важными две мысли: о сильном, незаурядном герое и ёмком втором плане актёра. Действительно, Гаю несвойственно было играть людей незначительных. Даже бледная, «никакая» роль, самая немногословная, у него обретала лицо. И ещё — он замечательно умел молчать.

…Они возникали из темноты, стоя тесно плечом к плечу, трое друзей из его военного прошлого, которые пришли к нему, Четвёртому, на суд памяти и совести (один из лучших товстоноговских спектаклей — «Четвёртый»). Как позывные их честно прожитой юности, звучал простенький напев: «Всё может быть, всё может быть, всё очень может быть. Ну а пока, ну а пока, ребята, где нам раздобыть лишь на затяжку табака…» В центре — крепкая, коренастая фигура в кожаной куртке — первый пилот Дик. Как он вслушивался в слова Четвёртого, как всматривался в его лицо, пытаясь понять, поставить себя на место старого товарища — и снова и снова убеждался: нет, подлости не может быть оправдания. Душевное напряжение разряжалось коротким энергичным жестом — вот оно, мгновение, схваченное фотографией. Как он смотрел на Женщину, которую любил! Уходя на смерть, он рассказал о ней Четвёртому, словно завещая ему самое дорогое, и теперь, за земной чертой, продолжал любить. Много лет спустя, читая стихотворение Владимира Рецептера «Жизнь артиста» с рефреном «…Я хотел рассказать вам про Гришу Гая…», я словно споткнулась о строчку «…как любил он женщин светло и крепко…» — и вспомнила этот молчаливый взгляд Дика-Гая.

Он по-мужски умел любить — и в жизни, и на сцене.

   В спектакле Ленкома «Салемские колдуньи» (его поставил рано ушедший из жизни светлый человек А. Рахленко, с которым Гай дружил) он сдержанно и сильно сыграл любовь, за которую человек может взойти даже на эшафот. Он молча вглядывался в глаза жены, придя домой после работы, усталый, с натруженными мускулистыми руками, которые так тяжело ложились в минуту праздности на колени. «Я тружусь от восхода солнца до темноты, и я говорю вам правду». Простой, мужественный, чистый человек.

И опять парадокс: быть может, эти свойства человеческой и актёрской натуры не только помогали артисту, но и мешали ему?

   Социальный герой — это как бы сразу было очевидно, и голос его — глубокий бас с бархатными модуляциями, тоже «тянул» в эту сторону. Недаром он так любил читать Маяковского и был лауреатом всесоюзного конкурса чтецов 1952 года. Этот голос сам по себе был ценность: в фильме Г. Козинцева «Гамлет» две роли — Призрак отца и Первый актёр — озвучены Гаем.

   А то, что он актер характерный и может быть таким разным — это почему-то от разу до разу как бы забывалось. Между тем и здесь были его главные удачи, создавались характеры, решительно друг на друга непохожие, и у каждого человека была своя неповторимая повадка.

…Вглядываясь в фотографию тюремного надзирателя Колинского, не сразу и угадаешь в ней черты открытого лица ещё молодого Гая. Хмурый, из-под нависших бровей, взгляд. Ссутуленные плечи, мешковатая фигура. И походка была медлительная, тяжёлая, движения настороженные — он всё время был начеку; подпольщик, он не имел права до времени обнаружить свой интерес к Фучику — и таился. В спектакле «Дорогой бессмертия» (режиссёры Г. Товстоногов и А. Рахленко) он был самым молчаливым персонажем, но это было накалённое молчание. Всю страсть свою он вложил в последнее рукопожатие, в скорбный взгляд, обращённый к Фучику. И врезался в зрительскую память как Личность.

   Ещё ему несколько раз повезло на этот счёт в кино. Сюда он пришёл уже зрелым актером, и в 1954 году, в фильме А. Алова и В. Наумова «Тревожная молодость» сыграл проходную рольку — красноармеец, приносящий раненого товарища в хату. Но была в этом эпизоде и земляная правда быта, и индивидуальность характера — всё, сотворённое актёром из внесценического материала жизни. Это была заявка. Крупно Гай получил возможность высказаться в фильме В. Басова «Жизнь прошла мимо». Его вор-рецидивист по кличке Акула был человек от природы незаурядный, но не нашёл он себе достойного применения — и жизнь прошла мимо.

   В его грубоватом, с резкими чертами, лице виделась мрачная трагедийная сила. Опять нестереотипный характер, цепкая достоверность поведения в неожиданных мелочах.

   В театре он таких ролей не играл. Товстоногов, несомненно, ценил Гая — уходя в БДТ, взял его с собой. Но… шли годы, Мастеру были интереснее другие актёры, чью судьбу он заново создавал. А Гай играл всё реже, роли были уже только второго плана. Иные западали в память.

   Таков был бывший военный юрист Девятов из спектакля «Мы, нижеподписавшиеся…» (совместный спектакль Г. Товстоногова и Ю. Аксёнова). Его педантичную совестливость пытались использовать махинаторы в своих целях. Когда эта истина открывалась Девятову-Гаю, он только ещё крепче сжимал губы, да проступали отчётливо желваки на скулах. Он слушал Лёнькину исповедь
 — и в нём медленно разгорался праведный гнев… Здесь ещё раз сыграл Гай свою любимую тему — неподкупную совесть, чистое сердце…

В 1984-м он покинул сцену. Ему отпущено было ещё одиннадцать лет.

…Что остаётся на земле после ухода человека? Так мало. И так много стоит за отдельными знаками отлетевшей жизни. Вот растрёпанная пачка Почётных грамот — шелуха, в которую облекали свою «благодарность» советские учреждения от имени государства. За обслуживание группы советских войск в Германии; в связи с 50-летием органов госбезопасности (смотри фильмы «Путь в „Сатурн“» и «Конец „Сатурна“» — роль Андронова); удостоверения к наградным знакам «Отличник погранвойск» и «Ветеран Балтфлота», к 30-летию Победы… Биография советского человека… Но за этими бумажками — честный труд.

… Болезнь подступала исподволь. Но роковой толчок ускорил обвал. Глубоко интеллигентный человек, он всегда был великий книгочей: читал и самиздат, и «там-издат». Книг не прятал — верил людям. Кто-то донёс. Его вызвали в «Большой дом». Там с ним только поговорили — для острастки. Но ему, больному, этого хватило.

   Остались рукописи непоставленных телевизионных сценариев. Осталась на плёнке роль в знаменитом телеспектакле Сергея Юрского «Фиеста» — опять-таки роль очень молчаливого человека, писателя Билла Гортона, который всё видел и удивительно всё понимал. Вот только в сокращённый вариант спектакля его парная сцена с героем не уместилась…

К 50-летию Победы медали он не получил — забыли, видно.

…У окна в его комнате и сегодня стоит в горшке пышный куст. Это вечнозелёный памятник любви. Г. Г. уже угасал — и вместе с ним угасало растение у окна, на которое он постоянно смотрел. Желтели, облетали листья… Он сказал: «Когда упадёт последний…»

И тогда жена его, Ирина Георгиевна, любивная мужа, как и он её, повторила, скорее всего, и не думая о том, рассказ O'Генри. Только там художник нарисовал на стене последний багряный лист, который уже не мог отлететь, а она каким-то чудом раздобыла почти такой же куст и, пока он спал, подменила горшок. Он не понял подмены и обрадовался: «Смотри, дерево ожило!»

Чувство прекрасного он сохранил до последних дней. Посмотрит в окно на меняющий краски пейзаж дворового садика, на редко безоблачное ленинградское небо — и скажет, словно выдохнет: «Как красиво!»

Его не стало осенью 95-го. Стоят на полках его книги, висят на стенах немногочисленные фотографии. В семье о нём говорят как о живом.

…Всё в жизни может быть издержано,
Изведаны все положенья.
Следы любви самоотверженной
Не подлежат уничтоженью…
Б. ПАСТЕРНАК