ВЛАДИМИР ОСИПЧУК

А что, если взять бессрочный тайм-аут, презрев законы жанра? И, оказавшись вне игры, избавиться — одним махом — от предлагаемых обстоятельств. Унижений. Притворств. Необходимости врать. Строить дурака.

Соблазн, бесспорно, велик. И все-таки — ремесло обязывает. Берем только паузу.

Аркадий Иосифович Кацман, которому так и не удалось обзавестись, собственным театром, считал, что круговая порука, основанная на взаимной НЕлжи, — вполне доступная форма театрального бытия.

Сам же Аркадий Иосифович к театру относился с какой-то даже религиозной восторженностью и комичной почти экзальтацией. А посему и судил, что, во-первых, увлеченность и труд все перетрут. И, во-вторых, что фанатизм — без тараканов, «зачумленности» и сектантства — дело хорошее, если, разумеется, без гнева и с чистой душой. Вечно негодующий, гневливый Аркадий Иосифович, впадая в экстатическое состояние духа, веровал, что свято место пусто не бывает, и что искусство спасет если не весь мир, то уж его учеников, олухов царя небесного, во всяком случае.

Вот и весь секрет, на котором зиждилось студенческое царство, уместившееся в небольшой институтской аудитории, где-то под самой крышей, на верхотуре.

И ведь никого еще не пугали ни последние этажи, ни затянутый сеткой широченный пролет узкой крутой лестницы. Все дороги оттуда, казалось, вели в рай. Володя Осипчук брал эту «высоту» с разбега, — перепрыгивая через ступеньки, словно и впрямь лестница вела не куда-нибудь — в эмпиреи.

Страшись, ВОЛОДЯ, миражей.

«Это я на тот страх говорю, что мы дурными сделаемся, — продолжал Алеша, — но зачем нам и делаться дурными, не правда ли, господа? Будем во-первых и прежде всего добры, потом честны, а потом — не будем никогда забывать друг о друге».

На первых студенческих порах в чудодейственную силу разума и, как следствие, теории Володя верил безоговорочно, а посему корпел. Классическое образование длилось недолго. — Второе поколение кацманят репетировало с JI. Додиным «Карамазовых». Сипе* достался Алеша. Началось погружение в материал, которое подразумевает предел и меру, а Сипа, как известно, пределов не знал. Увлекся идеей широко понимаемого «сладострастия униженности», карамазовской всеядности, «мистического ужаса» и пр. пр. Космическое хулиганство, какое учинила природа, позабавившись Володиным страхом, окончилось катастрофой.

* Студенческое прозвище В. Осипчука

Алеша стал его первой несыгранной ролью. Открылся счет неудач и потерь.

Спектаклю не повезло, хотя бы уж потому, что придуман и сыгран он был после пекашинского («Братьев и сестер» 1979 года), памятного еще безумия и восторга. Было с чем сравнивать. На этот раз обошлось без чуда: ребята погрязли в материале и выпутаться из «проклятых вопросов» уже не смогли. Зрелище получилось громоздким, перенасыщенным.

Сипа сыграл Снегирева, «Мочалку»:

… и, если условимся, что герои Достоевского зачастую делятся на теоретиков и практиков, то вынуждены будем признать, что эти последние эксплуатируются автором самым нещадным образом, несчастья сыпятся на них из рога изобилия — без меры. Человек пытлив и любознателен, непременно понять норовит: где та последняя — окончательная — униженность, за которой и унизить-то уже нельзя? Нечем. Где та «чертова черточка», «перетерпев» которую уже и умирать не страшно? Володя сыграл Снегирева («практика»), балансируя на той последней призрачной грани, за которой — НИЧТО. Все едино. Играл со сладострастием смертника, покусившегося на порядок вещей, усомнившегося в целесообразности божьего промысла. Играл ехидно — с чертовщинкой, хитрецой и «задоринкой». Самонаслаждаясь своим горем и гневом (выражение автора), потирая от удовольствия руки, притоптывая и похихикивая.

Азарт игрока порою брал верх, а тут одно к одному, и карты в руки. Неужели надежды-то никакой? — вопрошал, срываясь, дискантом. А сам — потихоньку, про себя и злорадно — знал, что никакой, с самого начала догадывался. И больше-то всего именно ее, на надежды, и боялся, потому как обманет. Упиваясь своим отчаянием, Снегирев возбуждался до крайности. «В Сиракузы!» — кричал, приплясывая, восхищаясь очевидной нелепостью и кощунственностью предложения. Ибо нет ничего более упоительного и невероятного, чем самое последнее горе, разрешающее — одним махом — все «за» и «против».

Музыкальный слух не обманул Володю. Судорожность, вертлявость и суетность Снегирева, «выписывающего» кренделя и иероглифы, — то с жаром бросающегося на собеседника, то застывающего в недоумении, — как нельзя больше соответствовала его исступленной беспомощности, незащищенности. Угловатость и настороженность перемежалась с легкой — головокружительной —- усталостью и апатией.

Роль Снегирева — полубезумца-полупаяца с патентом на мировую скорбь в кармане — осталась, наверное, лучшей Володиной ролью. И уже в Снегиреве проступила странная Володина отчужденность (словно круг очертили), перебиваемая приступами упоения и восторга, «исследовательского» азарта, когда, знаете ли, жизнь положит, а до той самой последней «чертовой черточки» всеобязательно докопается… Володя, несомненно, сыграл СВОЮ тему.

В «Повелителе мух» тему свою он продолжил, сыграв ее как бы с другого конца. На этот раз не было вынужденного «эксперимента», и испытывали не его. Напротив. Он сам затеял игру, взяв на себя роль игрушечного диктатора, поддавшегося совсем не детским вожделениям — сладости повеления и насилия.

Володин Джек оказался мальчиком капризным и избалованным, забавляющимся своей жестокостью и ни за что не желающим расстаться с игрушкой — живыми солдатиками, которых он то и дело ставил в строй, чтобы лишний раз полюбоваться своим могуществом. Джек играл, захлебываясь и торопясь, самозабвенно, по-детски, на малейшее непослушание реагируя нетерпеливым криком и раздражением. Игры предпочитал взрослые. В вожака и стаю. В мужчин и улиток. Во врагов и охотников. С надрывом и придыханием, задавая ритм, дирижируя и притоптывая, понукая, огрызаясь и бранясь, тащил за собой Джек свою банду — «выводок», подчиняя ее единому — своему, не в меру учащенному — дыханию. Ритуальный «манекен-марш» — был своеобразным лейтмотивом спектакля, повторяющимся, возникающим вновь и вновь на ином эмоциональном витке — по нарастанию.

Вот вам и маленький мальчик, который из чистого азарта и любопытства, заигравшись, перемахнул на «ту» сторону. (Ритуальные танцы тоже бывают разными.)

Спектакль был выстроен Додиным восхитительно — с железной логикой, целиком и полностью подчиненной драматургической затее. Пластическая и ритмическая партитуры были согласованы и разработаны до точности музыкальной фразы. Но без «положительной энергии», увы, конструкция дает крен — вопреки расчетам и логике, — а хорошо сделанная, выверенная и раз навсегда запущенная махина крутится вхолостую — пробрасывает.

Есть у режиссера Романа Смирнова видеофильм «Гептограмма», снимавшийся, что называется, на авось — семь дней, вернее, семь ночей в разрушенной питерской квартире.

Два актера, закупоренные словно пауки в банке, в ненасытном необжитом пространстве, играют — каждый свою — судьбу. Даже не играют, а играть готовятся. Приноравливаются. Приспосабливаются друг к другу, пробуют силы. Вернее, пробует только один — Сергей Бехтерев, пытаясь приоткрыть тайну ремесла, исповедуясь и судорожно заполняя собой отпущенное двоим время. Бехтерев состязается, балансируя на грани юродивости, ерничая, умело ею манипулируя.

Надо признать: Осипчук на этом фоне выглядит совсем бледно — вполне респектабельный и никчемный молодой человек, с легкой усмешкой наблюдающий за самоистязанием сценического коллеги. Добродушное снисхождение, с которым относится он к душеизлияниям Бехтерева, наталкивается на достаточно осознанное и сформулированное неприятие.

Сценария нет. Каждая из семи ночей — бесконечна. Нехитрые законы ни к чему не обязывающего черновика, небрежность мизансцен и вальяжность стиля одного — расхолаживают, мобилизуют другого.

Володя сидит развалясь, «нога на ногу», с вынужденным любопытством наблюдая «соперника». Неохотно и как-то удивленно парирует реплики, чаще всего отвечая на вопросы недоумением. Он никуда не торопится. Никаких психологических характеристик. Никакого портрета в подарок современникам. Данная ему возможность оправдаться перед историей так и останется неиспользованной.

Бехтерев играет по системе Додина (а таковая существует, поверьте) — с точки зрения праведника и обвинителя. Дает Володе кое-какие наставления, порицает, журит и судит. Сипа удивленно переспрашивает, уточняет. Смеется, особо не спорит. И так исподволь, постепенно, начинает складываться замечательно интересная сценическая пара. Вариантов — тысяча. Мы остановимся на Ставрогине — ну, и, скажем, Петре Верховенском в исполнении Бехтерева (который подпрыгивает, задирается, петушится — и непонятно за что воюет). Ставрогин (Осипчук) говорит чрезвычайно мало, сдержан. Своих безрассудных — демонических — поступков не объясняет. И все, что Ставрогин когда-либо сказал или сделал («за кадром»), мы слышим из чужих уст. Образ Ставрогина интерпретируется окружающими его персонажами, и в интерпретации этой виновник торжества никоим образом «не замечен» — неповинен. Да и вообще, правду говоря, ею вовсе не интересуется. Вот тут, наверное, и кроется разгадка драматургиче-ской (не только ставрогинской) наверченной и напутанной интриги, обладающей одной странностью и особенностью: главный герой находится как бы в стороне от сюжетных сплетений, не оценивая, не осуждая, не виня. А вместе с тем, несмотря на внутреннее сопротивление и протест, оказывается эпицентром, узлом событий. Вот и весь публичный Ставрогин — слепок ложных представлений, фальшивых доносов и не-умеренного любопытства.

На сцене Малого драматического Ставрогина играет не Володя. Логично. Ибо своего Ставрогина Сипа сыграл до конца, не выпросив ни снисхождения, ни отсрочки.

Все-таки, что ни говори, для такого «ходячего персонажа» (ТОГДА смеялись), Достоевский — неблагосклонный, роковой автор. Через год Володи не станет.

«коли станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку.» А кто, собственно, спрашивать станет?

«Если плохое настроение с утра,» — совет американцам: «Запланируй» несколько удовольствий, которые принесут тебе пользу и удовлетворение«. Мировая тоска, ВОЛОДЯ, конечно, не в счет. Даже в психопатологии для аналитиков, поверь, о твоем случае — будто и не было — ни намека, ни памяти, ибо ровно ничему не служащие бесплодные эмоции (в здоровом-то обществе!) сами собой устраняются. Из чисто практических соображений.

Эй, вы, русские мальчики, гуляющие по улицам Нью-Йорка, а как у вас там, — с проклятыми-то вопросами?

Спектакли Малого драматического обошли мир. «Братья и сестры», «Повелитель мух», «Звезды на утреннем небе». Показалось мало. Пошли по второму кругу.

«Звезды на утреннем небе» были скроены тютелька в тютельку на заказ, с идеальным конъюнктурным чутьем, воочию доказывая, что и мы — не лапотники.

Оправдать монологи, трактующие библейские истины с точки зрения хмельных «Сонечек Мармеладовых» и юродивого Александра, ведущего свою родословную от князя Мышкина, вряд ли возможно. И хотя Сонечки для нас (теперь) величина постоянная, отваге авторов спектакля, не побоявшихся процитировать сцены поругания и омовения отечественной Девы Марии, остается только позавидовать.

Ребята барахтались на глубоких, как их убеждали, водах, хотя на самом-то деле воды было — по щиколотку. И плыть животом по песку — неудобно.

В «Звездах на утреннем небе» полоумного физика Александра, «князя», чуть ли не самого Спасителя и черта в ступе играл Володя. Сначала с энтузиазмом, потом с равнодушием и по ниспадающей — со стыдом и плохо скрываемой неловкостью.

Роль получилась невыразительной. Без риска и страха. Без Володиного небезопасного азарта — любопытства к фокусам натуры, предельным состояниям. Беспомощность и виноватость сквозили во всем: в непреднамеренно растерянном взгляде, «неуютных» и неуклюжих движениях, неловкой суете. И это про кого — про Володю!, обладавшего неправдоподобной, кошачьей, изворотливостью и тайной «тягучих линий». Про актера, десятым чутьем угадавшего «гармонию стиха» и границы дозволенного — способного хулиганить, «хамелеонить», вводить в заблуждение и прельщать, не выходя за рамки того, что за неимением более точного словаря называется органикой и сценической правдой.

Никакая театральщина к Володе не приставала. Никаких профессиональных навыков и механизмов «включения» не наработал. И в этом смысле профессионалом, конечно же, никогда не был.

Зато «эффекту отъезжающей камеры» Володя научился как ничему другому. Не вмешиваясь в ход «истории», он УХОДИЛ из спектаклей. При всей неправдоподобной Володиной интуиции, которой не придавал значения, и тяготении к мирам «иным», не было в нем той деятельной вампирической воли, что позволяет вербовать неискушенные мистикой души и до конца вести свою тему. А в том, что она у Володи была — кто ж сомневался?

Силенок, видимо, не хватило — как, впрочем, и всему нашему, дохлому поколению.

Однажды, вернувшись из-за океана, труппа Додина со всей остротой и безвозвратностью поняла, что дома-то ДЕЙСТВИТЕЛЬНО скучно. Хоть вой. Питерские дожди, тоска и публика, досыта наевшаяся «валютными спектаклями» и обещаниями.

В театральной кассе на Володю накричали (зашел купить репертуарную книжку со своим портретом), шуму наделали: До каких пор, — говорят, — вы, сукины дети, разъезжать собираетесь? Кому ваше «старье» впихивать — уж и не знаем. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день.

Володя не остался в долгу и четко решил, что перемена климата — дело первостепенной важности, и перестановка декораций порешит тоску, как ничто другое.

Так началась ИСТОРИЯ ОДНОГО ЗАХОЛУСТЬЯ.

К оправданиям театра поначалу прислушивались: мол, покусились на ТАКОЕ — скорых результатов не жди. Помнили опыт «Звезд» и действительно, ждали.

Шли годы. В перерывах между зарубежными вояжами. В минуты домашних пауз. Разбирая и собирая наново чемоданы. Запыхавшись. Не отдышавшись. Репетировали «Бесов». На полпути бросали, исчезали, возвращались.Начинали сначала. Вечный пунктир и разорванность духовных связе давали о себе знать. Хотя — застой в театре и отсутствие видимого движения еще какое-то время казались обманчивыми. Мало ли (рассуждали). Ребята устали. Зарапортовались, заездились. В катастрофу не верил никто. Первй театр России жил(за границей) насыщенной, как нам говорили, жизнью.

Утверждение, что тогда, в конце восьмидесятых, Осипчук был в оппозиции и бил тревогу, предвидя печальный финал истории, было бы ложью. Ни в какие герои (в нашей интерпретации, во всяком случае) он не метил. Володин бунт не носил этического характера. Сипа оборонялся инстинктивно, держась чуть в стороне, на отлете. Духовное банкротство Малого драматического, умноженное на почти болезненное Володино тяготение к бездне и пугающей — пустой — «бессодержательности», давало совершенно нематематические результаты.

Моцартовская беспечность (патентованный штамп), сопряженная с легким талантом, вызывала раздражение. Религиозность казалась издевкой и вызовом. Детская почти восторженность и исступленность уживались в нем с пугающей отстраненностью и «провалами». Безалаберность и «ветер в голове» — с нездешней тревогой. Растолковать более или менее внятно, каким же все-таки был Володя, удастся навряд ли. Да и ни к чему. Пустые хлопоты. Амплитуда его души была «непозволительной». И скандальной.

Он относился к тем странным злоумышленникам, которые способны возмутить покой, не прилагая к тому ровно никаких усилий. Скучая, дурачась и ленясь. (Вот вам и феномен Ставрогина). «Такие» расшатывают конструкцию и смущают умы одним лишь фактом своего вызывающего — не поведения даже, присутствия. В их Исполнении все достаточно убедительно: блуждающий, слегка отрешенный взгляд. Несколько — для колорита — «штучек» и странностей. И дело сделано. Вины не миновать. «Эффект отчуждения» оскорбителен.

Пугающая Сипина отстраненность не осталась незамеченной. Амплуа чудака и раскольника утвердилось за Володей. Так и остался он человеком пришлым, легко заменимым (и заменимым?) в той системе «честных правил» и чувств, совладать с которой он так и не смог.

А поначалу казалось: бархатный, ласковый, послушный. Такого накрутить и — по темпераменту — в запевалы.

Не вышло. Оказалось, что и запевала-то из Володи никудышный, из ряда вон… Такие обычно задают тон, берут первую ноту и потом, совершенно уже не заботясь о том, тянут ли остальные (чаще всего не тянут), поют самозабвенно и легко. Подстраиваться к таким — дело пустое, потому что, рано или поздно, срываются они на полуслове.

Володя здорово изменился, утвердившись во мнении, что его личная тоска (червоточинка) в сравнении с тоской питерской (захолустной) — сущие пустяки. И что чужие города и страны — на все болячки лекарство. И на «странности русских мальчиков» — тоже.

Года за три до своей смерти он сознался, что если чем театр и жив — так это поездками. Инструктаж по ремеслу завидно прост: выжимать сделанные спектакли до последнего сока. До сухого дна. Заезженная пластинка выбрасывается не сразу. Заедает, шипит и соскакивает. И все-таки, по преданию, вертится.

Володя жаловался, что спектакли приходится «отсиживать». Держишь линию, от зубов отскакивает, а эмоции на нуле. Под наркозом. Копошишься, выискиваешь — хоть какое, хоть плохонькое, никудышное, но все же волнение. Самонакрутка уже не срабатывает: «нагнетать страсти» — все стыднее и нестерпимее. Когда потерян духовный стимул, спектакли, играемые вхолостую, изматывают. И профессиональные навыки — тут не подмога.

Возобновлявшиеся репетиции «Бесов» Володя называл «уморительными» (не те, что смешат — те, что морят). Что Ставрогин его состоится, верить давно перестал. Пробелы не восполнялись — увеличивались. Репетировали часами, перемалывая одни и те же смысловые куски, страницы, главы, надеясь, что поступательное движение идей, судеб и событий — дело времени. Доходило до истерик. Володя срывался. Некоторых на карусели начинало подташнивать.

Ситуация становилась серьезной, непозволительной. Вот тогда-то ненароком и вспомнили, что, отъезжая «в очередную гастроль», отложили в долгий ящик что-то чрезвычайно важное. Переполошились, забегали, а ящик-то, сами понимаете, пуст. И по сусекам поскрести — не помогает. Закон накопления энергии, подчиненный железной арифметической логике, в данной ситуации, увы, не срабатывает. Прерванная «линия передач» ничему не служит: где же, скажите на милость, многоуважаемый Аркадий Иосифович, Ваш хваленый восторг? То четвертое измерение — изумление — которое и есть театр? В идеале, разумеется. В мечтах и прожектах. «В моих снах,» — как сказал один маленький (умненький) мальчик по совершенно иному поводу.

Неужели и впрямь, господа актеры, пекашинское братство по «пятеркам» Верховенского «раскидано»? И этими же «пятерками» одурачено и запугано?

Кто теперь помнит? Сколько раз повторялось это наваждение? Сколько было попыток и «пробных сцен»? На последнем этаже Володя рванул на себя раму. Не поддалась — нелепо: гвозди толщиной в палец. Покалечился. Все нормально. BO-JIO-ДЯ! Держи па-узу! Смерть прихотлива. Она подразумевает чистоту жанра. И никаких фарсовых сцен, нелепых смешных ситуаций, вкривь и вкось, наспех вбитых гвоздей. Еще раз. С предыдущей сцены, пожалуйста. Все поправимо, ВОЛОДЯ. Кроме твоей смерти. Востроносый очкарик, похожий на нахохлившегося воробья. И движения какие-то птичьи — неожиданные, стремительные, остроугольные (потом — не беда — «повзрослеют», округлятся и успокоятся). Беспрестанно, без нужды, поправляет очки — волнуется. Заманчивый далекий Питер маячит на горизонте. И всякий раз, когда речь заходит о Кацмане («Братья и сестры» уже существуют), Володя так трогательно вытягивает шею, прижимая кулачки к «тренировочной гимнастерке», будто чужая слава и его коснулась своим крылом.

И никакой роковой судьбы за плечами. Нет опыта потерь, и никто — «ни слухом — ни духом» — что уже не за горами то время, когда Володя шагнет в свое никуда, а все наше беспечное, обильно спорящее и пьющее, не столько застойное, сколько застольное поколение, канет в межвременную дыру и будет там благополучно забыто.

Не приезжай, ВОЛОДЯ! Пьеса не для тебя — с печальным концом. А если бы все-таки не приехал? Чем черт не шутит?

Аркадий Иосифович приоткрывает дверь (чуть-чуть — на щелочку) и цедит по обыкновению сквозь зубы: «Ну давайте этого вашего О-си-пенко».

Ну вот, собственно, и все. Конец паузы.

В Питере дождь, и уже темнеет.

Через пять минут, ВОЛОДЯ, твой выход.