ИРТЛАЧ Стронгилла Шаббетаевна

( 5 октября 1902 - 1 января 1983 )

   Эстрадная певица, исполнительница старинных и цыганских романсов, актриса ТЮЗа. Профессор Ленинградского института театра, музыки и кино, старший преподаватель кафедры сценической речи.
   Родилась в Петербурге. Турчанка, её родители были выходцами из Турции. Впоследствии они приняли российское, а позже советское гражданство. Всего в семье было пятеро детей.
   Из её воспоминаний: «Отец, высокоодаренный человек, закончил два университета, один в Париже, другой в Петербурге. Мать была ботаником. Вся семья состояла из семи человек и замечательной няни, которой восхищались мои друзья и знакомые. Прожила наша няня 93 года, до 1964-го.
   Отец служил на инженером-технологом на табачной фабрике "Жукова" в Петербурге. Первая мировая война застала семейство на отдыхе в Константинополе. Буквально с последним пароходом они успели вернуться в Россию. В Турции остался один из её братьев, заболевший брюшным тифом. Она больше не видела его никогда, как и родину своих предков.
   Как она сама вспоминает: «В жизни мне довелось многому учиться, а потом учить и самой. Училась в гимназии у княгини Оболенской всевозможным манерам, там был представительный класс. Закончив реальное училище, училась в Технологическом институте на кафедре химии.
   После 1917 года наступили непростые времена. Однако ей удалось после гимназии окончить в 1920 году советскую единую трудовую школу I и II ступени. Уже тогда девушка мечтала о театре и увлекалась музыкой столь серьезно, что тайком от родителей, не поощрявших ее увлечений, поступила в самодеятельную рабочую студию при Доме культуры Октябрьской железной дороги, а затем работала в драматической мастерской при Облфинотделе. Некоторое время училась в балетной школе. В Академии художеств. Затем поступила в театральное училище, училась там четыре года.
   В это время тяжело заболевает её сестра и глава семьи обращается к властям с просьбой выдать разрешение на выезд в Турцию для лечения дочери. В 1922 году разрешение было получено. Но она, как сама пишет в автобиографии, "категорически отказалась поехать мотивируя свое решение тем, что я родилась, училась в СССР, являюсь совершенно русским человеком и дальше собираюсь учиться в СССР. Таким образом, я осталась в Ленинграде". И далее:
..."У меня произошел разрыв с семьей. После получения ряда писем оскорбительного характера по поводу того, что я избрала якобы позорную профессию артистки, я прекратила всякую связь и с 1933 года ничего о судьбе моих родственников не знаю".
   В 1924 году после нескольких лет её работы в самодеятельности, она поступает учиться в профессиональную театральную студию "Ваятели масок". Год спустя студия объединяется с Первым государственным художественным политехникумом, и 19 июня 1928 года - она выпускница драматического отделения техникума, получает диплом и квалификацию артистки драмы. Два года после этого она играет на сценах ленинградских передвижных театров.
   В 1927 году еще студенткой, она почувствовавшая в себе призвание педагога, заинтересовалась теоретическими аспектами техники сценической речи и начала работать ассистентом преподавателя по этой дисциплине в Коммунистическом институте имени Н.К.Крупской, а также давать уроки в ряде театральных учебных заведений и самодеятельных студий.

   3 сентября 1930 года ее принимают по конкурсу в труппу Ленинградского государственного театра юных зрителей под руководством А. А.Брянцева, где она проработала больше тридцати лет и сыграла и создала около восьмидесяти ролей и образов классической и советской драматургии. Изредка пела в спектаклях и капустниках театра, а летом во время отпуска, ездила с концертами по стране.
   Во время театральной учебы услышала легендарную примадонну, известную тогда  цыганскую таборную певицу Елену Шишкину и навек "заболела" цыганским романсом. Начав со скромных домашних концертов, она пробует петь сама и обнаруживает абсолютный слух и прекрасный, от природы поставленный голос красивого бархатистого тембра. И вот однажды, она спела в обществе писателей, где были , Н. Тихонов, , Б. Лавренев, , О. Берггольц,  В. Воеводин и другие. Всем очень понравилось и ей посоветовали серьезно заняться пением.
   А когда её пение услышал знаменитый цыганский дирижер, гитарист и композитор Петр Истомин, пораженный богатым звучанием её голоса, то привел её в хор Шишкина и Полякова, который еще выступал в ресторанах Новой Деревни. Там, она познакомилась со своим кумиром с  Еленой Шишкиной, которая открыла ей многие секреты цыганского пения.
   Именно у Шишкиной, она  и заимствовала полузабытый цыганский репертуар. На профессиональной эстраде ее стали признавать одной из лучших исполнительниц старинных русских и цыганских романсов. Певица исповедовала так называемую староцыганскую манеру исполнения, последними блистательными представительницами которой в России были настоящие цыганки — Варя Панина и Настя Полякова.
   Густота низких тембров, замедленное интонирование, характерная цыганская фразировка придавали каждому слову, каждому музыкальному моменту особую значимость. Цыгане признали её за свою соплеменницу и оставили ее в хоре, где она пела несколько месяцев. Здесь она получила новое имя – в цыганской манере – Гиля.
   Говорят даже, что как-то целое лето она провела в таборе. Видимо, все в ней: темперамент, горячая южная кровь, врожденная музыкальность, тонкая восприимчивость — было созвучно цыганской вольнице и живо откликалось на зов цыганской души. Да и внешне смуглая черноволосая девушка практически ничем не отличалась от таборных цыганок. Однако долго петь не пришлось, в связи с тем, что невозможно было совмещать учебу в театральном училище и выступления в хоре.
   Перед самой войной, в 1939 году состоялся первый Всесоюзный конкурс артистов эстрады, где могли блеснуть своим мастерством "лица не старше 35 лет, исполнительская деятельность коих имеет профессиональный характер". В жюри вошли сплошные знаменитости: И.О.Дунаевский, Л.О.Утесов, И.П.Яунзем, И.А.Моисеев, А.М.Мессерер, М.М.Зощенко, В.Н.Яхонтов, И.В.Ильинский.
   Среди конкурсантов, число которых достигло почти семьсот человек, значилась и "исполнительница жанровых песен" из Ленинграда Стронгилла Иртлач — в то время уже почти 37-летняя. То, что для нее сделали исключение и разрешили участвовать в конкурсе, говорит само за себя. Завоевав звание дипломанта, Стронгилла стала в один ряд с победителями — Деборой Пантофель-Нечецкой, Клавдией Шульженко, Кэто Джапаридзе.
   Ею заинтересовались представители граммофонной индустрии. Руководители фабрики "Ленинградский музтрест" предложили ей сделать ряд записей, и с 1939 по 1941 год она напела свыше двух десятков песен и романсов под аккомпанемент известных гитаристов тех лет — М.Минина и Б.Кремотата. Народный артист А. А. Брянцев с гордостью называет  ее  «наша тюзовская академическая цыганка!»
   Концерты, которые она, пусть не часто, давала в предвоенные годы в Ленинграде, Москве, других городах страны, пользовались большим успехом.
   Как вспоминает она сама:...«В Ленинград приехал Вертинский, был дан концерт. В первом отделении выступал Александр Николаевич, в другом я. Аккомпанировали цыганские гитаристы. После выступления они много говорили лестных слов на своем языке, признав меня за цыганку.»
   Рассказывала она и о том, что пластинки, выпускавшиеся в тридцатые годы и имевшие тогда громадный спрос, ей самой не нравились: «Во-первых, я страшно боялась этой большой трубы. Потом, меня ужасно торопили, так как при моей манере исполнения песня не вмещалась в пластинку.»

   Выступала она также по ленинградскому радио, участвовала в шефских программах. Творчеством певицы восхищались её друзья и знакомые. Очень любили слушать в её исполнении романсы   Николай Черкасов и Борис Чирков. Среди её поклонников были многие известные деятели отечественной науки и культуры. Но не смотря на головокружительный успех в исполнительской деятельности, все же львиную долю времени и сил она отдавала своему любимому ТЮЗу.
   В годы войны она активно выступала в составе фронтовых бригад — пела в воинских частях, на призывных пунктах, в госпиталях. В годы войны в эвакуации она познакомилась с талантливым гитаристом -семиструнником Алексеем Андреевичем Кузьминым. Он всю свою жизнь посвятил гитаре. Свыше 60 лет проработал там же в ленинградском ТЮЗе. На сценической площадке и сложился на многие годы их творческий дуэт. Под аккомпанемент семиструнной гитары Алексея Кузьмина она записала в 1968 году на фирме грамзаписи «Мелодия» несколько песен. К тому времени ей было уже 65 лет.

   После смерти А. А. Брянцева (в 1964 году) уходит из театра и переходит на преподавательскую работу. До последних дней жизни работала старшим преподавателем кафедры сценической речи ЛГИТМиКа.
   Талант педагога — еще один дар, которым она была наделена от природы. Она обучала студентов правильному владению русским языком. Среди ее учеников — Павел Кадочников, Георгий Тараторкин, Елена Драпеко, Михаил Боярский и многие другие известные ныне актеры, деятели театра и кино. Написанные её учебники по сценическому мастерству востребованы до сих пор.
   Между тем, она как и раньше, "в свободное от основной работы время" иногда давала концерты для небольшого круга своих почитателей. В 1968 году на студии ЛГИТМиКа была сделана звукозапись, на основе которой тридцать лет спустя фирма "Мелодия" выпустила пластинку "Мы долго шли рядом": под аккомпанемент Алексея Кузьмина.
   Она напела порядка двадцати старинных романсов и цыганских песен. Голос 66-летней певицы стал ниже, трактовки — значительнее, нюансы — тоньше, но задор, энергия, кураж остались прежними. В последние годы в ее репертуар вошли молдавские, болгарские, венгерские и румынские песни, которые она исполняла на языках оригинала.
   Последнее её публичное выступление состоялось в доме отдыха Всесоюзного Театрального общества "Комарово" в 1971 году.
   В 1978 году вышла в свет её книга "Опыт интонационно-мелодического анализа русской речи", высоко оцененная профессионалами и через год переизданная.
  В 1979 году в сборнике "Проблемы сценической речи" появилась её статья -  "Координация работы органов голосообразования при пении и речи", в 1987 году в сборнике "О музыкальном воспитании актеров в театральном ВУЗе" — статья "О специфике голосовой и речевой подготовки актеров музыкальной комедии".
Награждена медалями:
«За оборону Ленинграда» (1942),
«За доблестный труд в Великой Отечественной войне» (1945).

В фондах ЦЕНТРАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО АРХИВА ЛИТЕРАТУРЫ И ИСКУССТВА САНКТ-ПЕТЕРБУРГА
хранятся тексты ролей с пометами С.Ш.Иртлач и фото,
сыгранных ею ролей в спектаклях Ленинградского ТЮЗа (1930-1963).

РЕПЕРТУАР:

Ванёнок
Верная, манерная
Вечерний час
Взгляд твоих чёрных очей (Н.Зубов - И.Железняков)
Где мне с милым повстречаться
Гитара
Две гитары (И.Васильев - А.Григорьев)
Если сердце просит увлеченья
Кашка манная
Мы долго шли рядом (А.Балабанов - Д.Цертелев)
На Багасяновской открылася пивная
Не спрашивай (А.Шусер - А.Пушкин)
Нет, нет, не хочу (В.Кейль - А.Сурин)
О, день
Ой, нэ нэ
Служил я на почте
Слушайте, если хотите (Н.Шишкин - А.Денисьев)
Спрятался месяц за тучку
Трын-трава
Цветики
Я вас любил (М.Шишкин - Г.Хрущов-Сокольников)
Я не скажу тебе (О.де Бове, Б.Прозоровский - Н.Белов)
Я так любила Вас (А.Дывыдов - Н.Греков)

*   *   *

   Когда-то известный литературовед Александра Александровна Пурцеладзе сказала об Иртлач: «По профессии она была актрисой, а пением занималась как любовью. И делала это великолепно. Если бы не начались гонения на романс, ее имя стояло бы сегодня в одном ряду со звёздами жанра».
   В 1989 году Всесоюзная фирма грамзаписи «Мелодия» выпустила в свет виниловую пластинку «Мы долго шли рядом». Стронгилла Иртлач. Старинные романсы». Имя исполнительницы никому ничего не говорило. В магазинах меломаны с сомнением брали пластинку в руки, долго рассматривали, внимательно читали сочувственную аннотацию известного во всем мире ленинградского коллекционера Юрия Перепёлкина. Последнее оказывало свое действие: любители романса приобретали новинку - на всякий случай. Однако были и такие, кто, с сомнением покачав головой, ставил диск обратно на стенд. И какое же огорчение ждало их впереди! Пластинка разошлась мгновенно, в одночасье, став раритетом.
   Члены худсовета «Мелодии» о Стронгилле Иртлач даже не слышали. Ее записи на их суд принес другой известный ленинградский коллекционер - Вадим Дмитриевич Любославский. Он представил исполнителей - Стронгиллу Иртлач и аккомпаниатора гитариста Алексея Кузьмина. Но даже Любославский не предвидел реакции, которая последовала после прослушивания: «Как вы могли скрывать такую певицу»? Председательствующий на заседании худсовета резюмировал: «Я лучшего исполнения не слышал». Решение о выпуске диска было принято единогласно. Через двадцать лет после записи и через пять лет после смерти певицы он увидел свет.
   А чуть раньше, 30 ноября 1988 года, на ленинградском радио вышла в эфир передача «Музыкальный Ленинград». Город, в котором артистка родилась и которому отдала всю свою жизнь, город, который так быстро ее забыл, в тот вечер заново открывал для себя ее искусство. В основу передачи легли записи Стронгиллы Иртлач, сделанные в 1968 году. Как водится, после эфира пошли отзывы: «удивлены», «поражены», «потрясены до глубины души».
   Возможно, что кто-то из ныне читающих эти строки тоже не знаком с романсами Стронгиллы Шаббетаевны, так же, как когда-то не был знаком с ними и я.
Не поленитесь, найдите и скачайте их. Вы получите огромное наслаждение от прикосновения к прекрасному.
 

*   *   *

...«Сама она, – свидетельствовали современники, – обладала прекрасной, на редкость выразительной русской речью, замечательным, неповторимым по красоте и тембровому богатству голосом, которым восхищались многие и среди них – выдающийся советский лингвист академик Щерба». Рассказывает А.А.Пурцеладзе: «Я очень любила речь Стронгиллы Шаббетаевны, любила слушать, как она говорила! Даже совершенно не со мной! Когда, допустим, она где-нибудь выступала, я с удовольствием ее слушала! Потому что сейчас такую речь мало где можно услышать. К сожалению, мы утратили многое, в том числе и настоящий русский язык! И речь! А этим она владела замечательно, и учила она прекрасно! » «Кафедра речи помнит ее сейчас очень хорошо. Мне трудно судить о ценности ее трудов просто потому, что у меня другая профессия, я преподаю русскую литературу, а она преподавала речь. Но я бывала на зачетах и экзаменах ее студентов. Всегда мне виден был их профессиональный рост. Как говорили ее студенты при поступлении, в первом семестре, втором семестре, и как они потом сдавали по речи последний экзамен! Это же ее труд!» (А.А.Пурцеладзе).

*   *   *

«Звезда» 2008, №7

МЕМУАРЫ XX ВЕКА

МИХАИЛ ГЛИНКА

Глава из "Книги воспоминаний"

ДОМАШНИЙ КОНЦЕРТ

   Квартирка Раковых состояла из двух комнат. Первая, проходная, была и гостиной, и столовой, и отчасти гардеробной. Вторая комнатка, едва ли метров в десять, была спальней. Комнатка эта, где сразу за дверью справа стояло ложе Льва Львовича, припоминается мне (вкупе с обитателем) в тональности картин Рембрандта — темный фон, вглядываясь в который лишь с трудом угадываешь очертания предметов. И фигура старого человека в одежде неразличимого покроя, натруженные руки на коленях, освещено лишь лицо.

У ложа стоял небольшой столик, на котором умещались кроме в этот день читаемой книги лекарства, радиоприемник и патефон. По приемнику в одиннадцать вечера (к этому времени следовало уйти) Лев Львович слушал Би-би-си.

Патефон был американским, и даже иглы к нему были американскими. Вообще-то к середине 60-х у Льва Львовича уже завелся магнитофон (прибалтийский “AIDAS”), но, возясь с бобинами и заправкой ленты, надо было, наклонив голову, продолжительно вглядываться, а от этого у Льва Львовича случались головокружения.

С патефоном ему было привычней. Как-то раз Лев Львович пригласил меня жестом в свою спальню и предложил послушать пластинку с записью его любимой певицы. Имя певицы, которое назвал Лев Львович, было непростым (она была румынской цыганкой) — Стронгилла Иртлач. Пластинка единственная, добавил он, и со всеми предосторожностями положил пластинку на диск патефона.

— Вы, несомненно, поймете, какое это наслаждение, — сказал он.

Ценитель цыганщины я невеликий, к тому же пластинка была заезженной, и громкое шуршание, если не хрип, слышалось все время. Но тут я посмотрел на Льва Львовича. Лицо его светилось, а в глазах, так казалось, стоят слезы. Мне стало даже неловко отчасти, будто подсмотрел… Впрочем, со временем я забыл бы и это пение, и необычное имя певицы, но через несколько месяцев сеанс повторился. И опять я сидел в маленькой спальне, утопавшей в полумраке, и мы опять слушали глубокий цыганский голос, пробивающийся сквозь шуршание патефонной иглы.

— Раз уж вы так ее цените, — сказал я, когда он выключил патефон, — не стоит ли поискать другие ее пластинки?

— Ну что вы! — ответил он. — Это же двадцатые годы… Сорок лет прошло… Но каков голос!

Несколько дней спустя я случайно встретил Виктора Андрониковича Мануйлова. Литературовед и профессор университета с внешностью мистера Пиквика, Мануйлов был человеком, детали жизни которого представляли сочетания, казалось бы, предельно неожиданные. К примеру, будучи членом партии, он был еще и хиромантом, при этом занимался этим так давно, что успел в свое время посмотреть ладони Маяковского и Есенина (которого незадолго до того познакомил с Шаганэ). Сейчас из разговора с ним я узнал, что он собирается сделать доклад в Доме писателя о цыганских хорах Ленинградской области. Цыганские хоры? Оказывается, он знаток еще и в этой области? И для поддержания разговора я упомянул о певице с редким именем, голосом которой до сих пор восхищается известный ему Лев Львович.

— Ну что ж. Надо будет позвонить Стронгилле Шепетаевне. Ей будет приятно такое услышать, — сказал Мануйлов.

— Она что, еще жива?!

— Жива?.. Да она еще работает! Преподает!

Стронгиллу Иртлач я разыскал в конце одного из коридоров Института театра, музыки и кинематографии, что на Моховой улице. Преподавала она, оказывается, дикцию. Мне указали ее издали. Старую даму едва ли можно было назвать стройной. Студенты, окружавшие ее и молча слушавшие властный хриплый голос, стояли в облаке синего дыма, хотя с папиросой была она одна. Помню, я подумал, что это облако дыма — весьма выразительный штрих к образу человека, преподающего основы заботы о голосовых связках. Первоначальным намерением моим было уговорить Иртлач устроить домашний концерт цыганского романса, но тут… Десятилетия, казалось, сделали все, что могли. Какой там концерт… Напрасно я затеял все эти поиски.

Тем не менее я все же решился подойти. В любом случае старой женщине будет приятно узнать, что кто-то до сих пор с восхищением слушает давние записи ее голоса. Студенты как раз куда-то делись.

Первую часть нашего разговора, где я не поскупился на комплименты, пропускаю. Но, когда я назвал имена Ракова и особенно Мануйлова, глаза старой цыганки блеснули.

— Витенька-то… — сказала она мечтательно. — И он тоже?

Что “тоже” не уточнялось. Но передо мной стояла уже совершенно другая женщина. Повела плечом, какой-то особый пошел в голосе обертон. И глаза… Глаза!

— Я, деточка, сейчас уже не пою. То есть пою, конечно… И это, — она заметила, что я гляжу на ее папиросу, — моему тембру не помеха… Слышите, деточка, мой голос? Но если пою, то только под аккомпанемент Сережи Сорокина.

— Стронгилла Шепетаевна, — сказал я, и передо мной встало лицо Льва Львовича и его глаза, когда он слушал заветную пластинку. — Домашний концерт, умоляю вас! Хотите я встану перед вами на колени?

— На колени? Тоже мне гидальго… Нет, деточка, то, о чем вы просите, невозможно. Сорокину нельзя ни рюмки, он потом впадает… Иногда на месяц… Нет, невозможно, его жена меня съест.

— А если вообще без всякого… — сказал я. — Я имею в виду без рюмки…

Старая певица смотрела на меня в упор без всякого выражения.

— Вероятно, я чего-то недопоняла, — сухо произнесла она. — То есть вы, деточка, хотите сказать, что можно слушать цыганские песни под пустое чаепитие?

Услышав мой рассказ о том, что любимая его певица не только жива, но еще и обнаружена, Лев Львович несколько мгновений молчал.

— Этого не может быть, — наконец сказал он. И добавил, что я, вероятно, без должного внимания читал “Философию общего дела” Федорова, иначе понимал бы, к какого рода деятельности инстинктивно приобщаюсь.

И я вторично за эти дни стал свидетелем чуда. Подобно тому как на моих глазах помолодела старая цыганка, так сейчас перед нами с Мариной Сергеевной стоял уже другой Лев Львович

— Значит, планируем домашний концерт… — сказал он. — Из чего исходим? Склонна согласиться, но аккомпаниатору нельзя пить…

Я не верил своим глазам. Передо мной был уже не старый, одолеваемый частыми болезнями человек, а, как теперь бы сказали, профессиональный менеджер. Давний навык, оказывается, мгновенно всплыл. Я не раз слышал от людей, с которыми работал Лев Львович, как молниеносно он ухватывал суть главной задачи.

— Возблагодарим отечественную литературу, — сказал Лев Львович, — сей кладезь советов на все случаи жизни… Рассказ “У предводительши” вы, несомненно, помните?

Я не помнил.

— Чехов у вас дома есть? Это из ранних рассказов, — сказал Лев Львович. — Том третий или четвертый. Нам надо устроить чеховский уголок.

Дипломатические уговоры, телефонные перезвоны, выбор места концерта, раскладывание пасьянса из списка возможных приглашенных, составление меню, распределение ролей в пищевой сфере составляют неполный перечень того, чем в ближайшую неделю были заняты Раковы и мы с моей женой Галей. Сбор был назначен у нас — именно у нас была самая большая комната.

Гости прибывали с мороза (конец января) и, попав в тепло, говорили особенно громко и радостно. Кроме Раковых прибыли: старый эрмитажник Андрей Валентинович Помарнацкий с женой Елизаветой Александровной; Антонина Николаевна Изергина с сыном Митей Орбели; упоминавшийся уже В. А. Мануйлов, за ним громогласный и по-гвардейски не смущающийся тем, что страшно заикается, военный историк подполковник Защук (никогда не получивший следующего чина из-за романа с немкой в оккупированном Берлине); чета Петровых — искусствовед Всеволод Николаевич и конструктор кораблей Марина Николаевна (которая, впрочем, была не совсем Петрова, поскольку и в браке оставила себе фамилию Ржевуская). Всего собралось человек под двадцать. Магнитофонов (все, как на подбор, одинаковые “AIDAS”) выстроилось три — Льва Львовича, Мануйлова и наш. Стоявшие рядом, эти ящики сделали нашу комнату похожей на студию звукозаписи. Если бы, впрочем, не большой праздничный стол, на котором, однако, не стояло ничего спиртного…

Что представлял собой придуманный Львом Львовичем “чеховский уголок”?

На кухне, в большом посудном шкафу, нами были освобождены две полки, на одной из которых стояли уже налитые рюмки, полкой ниже — маленькие, на один откус, бутерброды. Рюмки, так указал Лев Львович, наливались не до краев — чтобы впопыхах не вылить на себя. Бутербродики должны были быть приготовлены и разложены так аккуратно, чтобы даже случайно никак не испачкать рук. Петли у дверцы шкафа я заранее смазал — дверце предстояло множество раз открываться и закрываться совершенно бесшумно.

Гости, заранее оповещенные об особенностях застолья, переглядывались, как авгуры. За исключением, разумеется, обреченного гитариста…

Что сказать о самом концерте? Он не просто удался. Уже много лет спустя участники этого вечера, сценарий которого разработал Лев Львович,
с восхищением вспоминали пленительную старую цыганку. Воспоминания же о “чеховском уголке” вызывали спазматический хохот. Каждый вспоминал особенности именно своих отлучек на кухню. Отлучки эти были столь частыми и, естественно, в каждом перерыве, отделявшем один романс от другого, что несчастный Сорокин, этот гитарист от Бога, очень скоро, конечно, понял все, что происходит. Но он был артист, а потому, как истинный артист, хоть, несомненно, и бесился внутренне, внешне вида не подавал. Если даже не подыгрывал ситуации.

Отступил он от этого сверхджентльменского стиля поведения лишь раз. Одна из наших гостий, не вернувшись из кухни к началу очередного романса, отсутствовала так долго и вернулась с таким счастливо-рассеянным выражением лица, что бедный гитарист просто не выдержал. Гитара, когда он взял несколько аккордов перед следующим романсом, взревела. Стронгилла Шепетаевна положила руку ему на плечо. Гитара смолкла.

— То, что вы делаете, — низко, — сказала она. — Выше тоном, Сергей Александрович!

Они были на “вы”.

Лев Львович был счастлив. Пленку с записью этого вечера он слушал все оставшиеся годы.

И сейчас, вспоминая то, уже далекое время — прошло сорок лет, — я думаю, что из всех тогдашних наших с женой действий, поступков, особенностей проведения времени и особенностей выбора друзей вот эту особенность — дружить с людьми на поколение старше себя — ощущаешь как то, в чем уж точно мы не сделали ошибки.

Этот не вполне обычный вечер и закончился не вполне обычно. Финальная его сцена имела место уже на улице.

Напоминаю, это середина 1960-х, а годы рождения Льва Львовича —
1904-й, А. В. Помарнацкого и В. А. Мануйлова — 1903-й, А. Н. Изергиной — 1906-й, В. Н. Петрова и М. С. Фонтон (жена Льва Львовича) — 1912-й и т. п. И вот когда вся эта, мягко говоря, не очень молодая компания вышла из нашего дома, то военный историк Г. В. Защук (он был в форме подполковника артиллерии) от восторга рухнул в первый же сугроб спиной и, раскинув крестом руки, кричал, что в таком замечательном обществе еще никогда не бывал и расставаться нет никаких сил. Поднялся хохот, подполковника стали поднимать, но от хохота кто-то еще упал в сугроб, а кто-то третий даже что-то в сугробе, притом очень нужное, выронил: то ли ключи, то ли вставную челюсть. И вот под фонарем несколько шестидесятилетних людей стали ползать на четвереньках и искать оброненное. Подошел милиционер, спросил, что происходит. Но оставшиеся на ногах так вежливо и достойно объяснили ему ситуацию, даже, как рассказывали потом А. Н. Изергина и Митя Орбели, перечислили опубликованные печатные труды ползающих в сугробе, что милиционер, преисполнившись уважения, сам полез в сугроб им помогать…

Бобина с записью концерта Стронгиллы Иртлач лежит у меня в шкафу. Уже давно нет таких магнитофонов, но, говорят, существуют студии, которые берутся перегнать звук прошедших времен на современные носители. Как теперь говорят — “на цифру”. Может, перегнать?