БОРИСОВ Юрий Аркадьевич

( 4 ноября 1944 - 17 июля 1990 )

   Бард, поэт, композитор, гитарист, автор-исполнитель романсов и песен о Гражданской войне, стилизованных под белогвардейские и повстанческие. Оставил после себя много стихов и песен  - их подпольные фонограммы в исполнении  Валерия Агафонова (ум. 1984) вышли в годы Перестройки на пластинке "Белая песня", фирма "Мелодия", 1989.
   Родился в Уссурийске Приморского края. Во время войны семья жила в Уссурийске. Мать работала кассиршей, кондуктором трамвая, отец был молотобойцем.
   В июне 1946 г. семья вернулась в Ленинград. Юрий воспитывался, в основном, в детдоме Ждановского района на Каменном острове. После школы с 14 лет учился в ремесленном училище на токаря-револьверщика. Там и познакомился с Валерием Агафоновым.
   Во время учебы получил срок за мелкое хулиганство, около 3-х лет был в подростковой колонии в Липецкой области. Позже еще раз попал в колонию за кражу. Освободившись, лет в 18–19 поступил в школу парикмахерского мастерства. По специальностям почти не работал — берег руки для игры на гитаре.
   На 7-струнной гитаре и аккордеоне играла мама, и Юрий в подростковом возрасте начал играть на гитаре.
В середине 60-х познакомился с гитаристом Александром Ивановичем Ковалевым, до войны тот был лауреатом многих премий и конкурсов по классической гитаре. Ковалев учил Юрия играть, Юрий занимался по 6–7 часов в день. Писал пьесы для гитары («Зеленый кипарис»).
   Поступил на заочный факультет Московского института культуры, изучал нотную грамоту и композицию, но институт не окончил. После год или два преподавал классическую 6-струнную гитару на платных курсах для взрослых — по 2–3 часа в неделю.
   Преподавал поочередно в нескольких местах, в том числе в ЛДХС, в Театре народного творчества. Стихи начал писать в детстве, посылал некоторые в газету «Ленинские искры», но их не печатали. Стихи песен стал писать значительно позже.
   Умел работать по дереву, изготавливал трубки. С приятелем, художником Виталием Климовым, изготавливал гитары, устроился на склад Фабрики музыкальных инструментов. Изготовили 3 или 4 инструмента, на одном из которых «Джульетта» играл Валерий Агафонов.
   Дружили втроем с Агафоновым и Климовым. Позже, в колонии в Боровичах Новгородской области, где сидел за подделку больничного листа жене Любе, окончил профтехучилище № 10 и 30 июня 1984 г. получил диплом столяра-мебельщика 4-го разряда.
   В начале 80-х написал песню «Закатилася зорька за лес…» для фильма «Личной опасности не гарантирую» (режиссеры-постановщики Наталья Трощенко и Анатолий Виходко, второй режиссер Валерий Быченков, «Ленфильм»). В фильме песню исполнил В. Агафонов.
   Писал песни белогвардейского цикла, которые через Финляндию попали дальше, на запад.
В разное время Юрий Борисов работал грузчиком в магазине и на киностудии «Ленфильм», дворником — вперемешку с отсидками за тунеядство и отсутствие прописки (жил в подвалах и на чердаках). В 1978–1979 сидел в колонии в Средней Азии, где подорвал здоровье.
Умер от туберкулеза в больнице на Поклонной горе 17 июля 1990 года в 8 часов утра.

*   *   *

У микрофона Джералд Вуд

   Борисов не обладал таким ярким театральным артистизмом, которым был у его  друга Валерия Агафонова. У него был талант не столько певца, сколько поэта, композитора и гитариста. Да и жизнь этого безвременно скончавшегося в июле 1990 года автора незаурядных романсов, не располагала к лицедейству. Характерно, что если после смерти Агафонова и Семакова стали выходить пластинки романсов и песен в их исполнении, то Борисов все еще остается в тени своих покойных друзей. Его стихи не изданы, нет у него и пластинок. Иногда кажется, что у него не было и биографии, тех внешних событий жизни, тех перипетий бытия, из которых складывается суетная сторона человеческого существования. Разве что тюрьмы да отсидки.
   Юрий Борисов жил как бы за пределами советской действительности, в полнейшем отчуждении не только от официальной его стороны, но и от обычной, бытовой укорененности в обществе. Он был аутсайдером в полном смысле этого слова. И жил по сути дела на грани небытия. Не желая хоть в малом зависеть от советской власти, жить по ее законам, Борисов сознательно лишал себя внешних примет социального успеха. Он был свободен и смел смелостью человека, которому нечего терять. Лишь его стихи и романсы как-то оформляли его жизнь, наделяли ее смыслом, создавали ценностный горизонт в тотальном отчуждении этого замкнутого и страстного художника, жившего лишь по логике сердца.
   Весь пафос внутренней жизни Борисова – интимное таинство границы между двумя мирами. Борисов – маргинал, человек, живущий на грани двух миров. Он был человеком без социальной ниши. Но тем не мене, бомж и зек Борисов не был люмпеном в культурном смысле. Он не только был глубоко укоренен в петербургской культуре и русской классической поэзии, но и понимал, – а если и не понимал, то чувствовал, – что жизнь в поэзии и есть высшее проявление человеческой экзистенции и общественного служения. И в этом смысле Борисов не равен самому себе. Его бытовая асоциальность противостояла его же нравственной и художественной приобщенности к миру. Отсюда социальная и этическая напряженность его романсов, сопровождавшаяся ощущением их лирическим героем своей изгнанности из устойчивых социальных структур. Он ощущал свою отверженность, будто идущий в последнюю атаку белый офицер или советский зек на лесоповале. Все герои его романсов – это загнанные в угол люди – «отступать дальше некуда, сзади Японское море».
   Живя в эпоху безвременья и почти всеобщей общественной покорности, Борисов ностальгически тянулся ко времени, когда мечты сбывались. Как и все романтики, он относил золотой век человечества в прошлое, а не в будущее. Трагизм своей жизни и времени он соотносил с трагедией тех, кто первыми вступил в борьбу с насилием и ложью, охватившими его родину, мысленно присоединяясь к борьбе белого движения с красным террором – и это, пожалуй, главный пафос его жизни и творчества. Когда он писал свои лучшие романсы «Закатилася зорька» и «Все теперь против нас», мне кажется, он мысленно примерял мундир поручика добровольческой армии.
   Многие темы и настроения романсов Борисова обусловлены тем, что их автор видел мир сквозь тюремную решетку. Общеизвестно, что образ тюрьмы важная часть бытовой и духовной культуры России. Блатная и приблатненная культура советской жизни – основа советского миропонимания. И у Борисова временами прорывается это тюремно-романтическое представление о воле, о прекрасной и чистой жизни там, на Западе, на другой планете. Но представление это, чаще всего, бульварно-голливудское, почерпнутое, толи из бананово-лимонных романсов Вертинского, толи из трофейных фильмов 40-50-х годов. Чего не скажешь о его романтизации дореволюционной России. Здесь он чувствовал и глубже, и точнее.
   И все же, несмотря на трагизм, одиночество и отчужденность, в поэзии Юрия Борисова ощущается какое-то удивительно наивное простодушие, какое-то детское доверие лишь к воображению, стремление признавать подлинной реальностью лишь ее поэтическое измерение.
   Борисов не боролся с совдействительностью. Он ее инстинктивно игнорировал. И естественно, это влекло за собой многочисленные конфликты с ее пошлыми и зловещими приметами: пропиской, принудительным трудом, тотальным конформизмом.
   Тем не менее, и своей судьбой, и своими песнями, Юрий Борисов свидетельствует не только о трагичности человеческого бытия, но и возможности возвышенного человеческого существования в нечеловеческих условиях. Его жизнь удалась. Ему удалось почти невозможное в советской России – остаться самим собой, сохранить и образ жизни, и призвание.
   Жизнь открывает себя через художника и философа. Эпоха, в которую жил Юрий Борисов, точнее и полнее выразила себя через его песни и романсы, чем через свои идеи. Ибо, как заметил Алан Водс, бывают времена, когда страсти людей заслуживают большего доверия, чем их принципы.
   Если бы у Юрия Борисова не было Валерия Агафонова, его бы следовало выдумать. Возможно, после жены, Агафонов был единственной жизненной удачей автора «Мечты» и «Поединка».
   Познакомились они чуть ли не в детстве, в ремесленном училище, где вместе учились. Если бы не Агафонов, многое бы не было написано Борисовым. И если бы не Борисов, видимо, не было бы Агафонова. Во всяком случае, в той его творческой ипостаси, которая сейчас известна. И своей художественной индивидуальностью, и своим мировоззрением Агафонов во многом обязан Борисову. Для Борисова же Агафонов был продолжением собственного тела, собственного духа, языком, на котором он общался с миром.
   Борисов и петь-то всерьез начал лишь после смерти Агафонова. «Это я написал для Агафонова, – неизменно говорил он на своих импровизированных концертах в кругу друзей. – Валера умер, теперь приходится петь мне». Он не хотел быть певцом. Его вполне устраивала роль поэта, композитора и Пигмалиона. Агафонов был его Альтер-эго.

Вуд Дж.: И вновь в Музыкальной студии ленинградский художник Петр Капустин – друг и соратник Агафонова, Борисова, Семакова. Продолжим разговор с ним, в этот раз о творчестве Юрия Борисова.
   Петр Константинович, вот вы заметили в прошлой нашей беседе, что петербургская культура, я бы сказал, петербургский миф, оказала огромное влияние на творчество Агафонова. Повлиял ли сам Петербург и его дух на музыку и поэзию Борисова?
   Капустин П.К.: А как же, конечно! У Борисова есть удивительные вещи, посвященные именно Петербургу. Именно Петербургу с его историей, с его неповторимой не архитектурной, а духовной особенностью. Борисов об этом очень много писал.
   Это был тонкий человек, и действительно петербургский. По-моему, он редко бывал в Москве.
Вуд Дж.: Может быть, вы расскажете о том, как он начинал. Что его привело к сочинительству?
   Капустин П.К.: Ну, родился он, собственно говоря, чуть ли не в тюрьме. Из тюрьмы в тюрьму – это его университеты. И каждый раз он попадал по глупости. Обращался к нему участковый – почему ты не работаешь? – и он его посылал матюгами. И сразу садился на определенное количество времени. Мы пытались его устроить (не только я, но и другие его друзья) на фабрику музыкальных инструментов рабочим, на Ленфильм рабочим, в Морской клуб певцом. Но он не терпел всей этой ужасной рутины, дисциплины.
   Он был поэтически одаренным человеком, ему надо было сочинять. И вот он ходил от подвала к чердаку, через ларек в аптеку и тем временем сочинял свои шедевры.
Вуд Дж.: Вы сейчас описываете человека, которого в России часто именуют бомжем – человеком без определенного места жительства, без определенных занятий. Но, насколько я понимаю, по тому, как он легко шел на эти сроки, легко садился в тюрьму, у него была какая-то бессознательная тяга к тюрьме. Может быть, он там находил какой-то смысл жизни. Потому что многие его песни посвящены именно тюремному быту, как-то связаны своими темами с тюрьмой.
   Капустин П.К.: Самое любопытное, что в основном эти тюремные вещи сочинял не он. Он только интерпретировал то, что слышал в тюрьме. Борисов сочинял абсолютно другую поэзию. Тюремных вещей у него очень мало. И умирать, кстати, Борисова увозили из его большой квартиры.
   Его спасла жена-декабристка – Люба. Слава Богу, есть такая, которая его полюбила до конца, до гробовой доски. И вот, собственно говоря, кроме тюрем у него были другие страсти. Он – человек-загадка. Агафонова можно анализировать, Агафонова можно разложить по полочкам: откуда он? Как сформировался? Почему? Кто оказал на него влияние – Щербачев или Тосенко, Борисов или Капустин? Агафонова делали все. Агафонова делал Петербург. А Борисова – тюрьмы. Борисова вообще не понятно, кто сделал. Он так научился играть на гитаре, что Луиза Анида – аргентинская гитаристка, спрашивала: «Зачем вы меня вызывали, когда у вас есть Борисов?!» Она услышала, как он играет на гитаре, – поразилась. Говорит: это невероятно! Где он учился? Никто ничего не знает. Я допытывался, – он не говорил.
   Вуд Дж.: Да, в отличие от очень многих песенников и певцов, он иногда исполнял и наигрыши какие-то, и музыкальные пьесы.
   Капустин П.К.: Удивительные пьесы он писал, сам сочинял в испанском стиле, в португальском, в бразильском.
Вуд Дж.: Формального музыкального образования он не получал?
   Капустин П.К.: Нет, ни у кого. Только у Семакова и Агафонова. Все это гениальные самоучки. Может быть, это их и спасло. То есть нам достались эти не замученные совдеповским образованием самоучки, над которыми не стоял вот этот наш кнут безразличия. Поэтому им было абсолютно все равно, кто и как их воспринимает. Они варились в собственном соку, влияли друг на друга. И учились у себя и у литературы.
   Вуд Дж.: Напомню, что сегодняшний выпуск Музыкальной студии посвящен творчеству советского поэта и музыканта Юрия Борисова. В Музыкальной студии ленинградский художник Петр Капустин. Продолжим разговор с ним.
   Вы называете Борисова загадочной фигурой. По-видимому, особенность, подлинного поэта заключается в том, что он хочет не столько писать стихи, сколько превратить в поэзию свою собственную жизнь. Не кажется ли вам, что у Борисова вот этим предметом его творчества была собственная жизнь, которую он пытался как-то реформировать и трансформировать по своему пониманию?
   Капустин П.К.: Мне кажется, здесь немного не так, – здесь был симбиоз. Знаете, как в природе приспосабливаются биологические виды? Здесь такая же ситуация. Они жили друг для друга. Мне кажется, если б не было Агафонова, Борисов не написал бы таких шедевров. То есть, он знал, кому писал.
   Вуд Дж.: Вы считаете, что Агафонов был лучшим исполнителем его песен, чем сам автор?
Капустин П.К.: Несомненно! Борисов очень интересно пел, но его очень редко можно было застать в трезвом состоянии. Просить Борисова спеть что-нибудь было трудно – он всегда капризничал и пел что-то другое.
   Вуд Дж.: Вы знаете, я прослушал довольно много музыки Борисова в его собственном исполнении. Меня насторожило вот что: он показался мне несколько однообразным в своих эмоциональных настроениях. Может быть, здесь сказалась тюрьма, потому что все тюремные песни построены примерно по одному шаблону. Не кажется ли вам, что это характерная черта песен Борисова? Или, может быть, это такое сопутствующее основным темам явление?
   Капустин П.К.: Я думаю, что если долгое время сидеть в тюрьме, это на любого окажет неизгладимое впечатление. И деваться от этого некуда, естественно. Но думаю, что Борисову здесь не изменило другое. Если его доставала судьба, то доставала по-черному, ему некуда было деваться. Вот поэтому он такие нерадостные вещи и писал.
Вуд Дж.: Может быть, это можно назвать предчувствием смерти?
Капустин П.К.: Да, несомненно. Борисов предчувствовал скорую смерть.
Вуд Дж.: А в каком возрасте он умер?
Капустин П.К.: Он умер приблизительно в том же возрасте, что и Агафонов.
Вуд Дж.: Года в 42-43, да?
Капустин П.К.: Да, да.
Вуд Дж.: Не дожил до 50-ти, во всяком случае?
Капустин П.К.: Нет, не дожил. И мне очень отрадно было его встретить, когда я делал крест для Агафонова, и для креста – огромного гранитного креста – долбил в камне лунку.
Борисов тогда в очередной раз был в тюрьме. Я сижу на кладбище, долблю, и вдруг – глазам своим не верю – идет Борисов. Помогать долбить. Я вообще никогда не видел его за работой. Но в тот момент Борисов невероятно работал – днями и ночами долбил эту лунку, пока мы не сделали огромную яму в гранитной плите, для того, чтобы установить большой крест Агафонову.
   Здесь была какая-то самоотверженность, – он знал, что ему надо вкалывать, чувствовал, что ставит крест не только Агафонову, но и себе тоже. То есть, он был готов к своей смерти. Ему было жалко себя, конечно, но он даже шутил, острил. Но у Агафонова юмор всегда был такой искрометный, а у Борисова чаще всего черный. Когда Агафонов умер, он всегда говорил: «Вот, один гений-бессребреник умер, а вы мне ничем не помогаете! Дали бы хотя бы на кружку пива».
Вуд Дж.: А где Борисов похоронен?
Капустин П.К.: Борисова сожгли, к сожалению. Хотелось бы похоронить его по-христиански. Но Люба сказала, что он просил, чтобы его сожгли. И чтобы никто вообще не думал и не вспоминал о нем.
Его похоронили на Серафимовском кладбище, где похоронен наш великий живописец Филонов. А Агафонов лежит в Парголово, на Серверном кладбище.

 

Справа маузер, слева эфес...

ПЕРЕД БОЕМ

Юрий Борисов

Закатилася зорька за лес, словно канула,
Понадвинулся неба холодный сапфир.
Может быть, и просил брат пощады у Каина,
Только нам не менять офицерский мундир.

Затаилася речка под низкими тучами,
Зашептала тревожная черная гать.
Мне письма написать не представилось случая,
Чтоб проститься с тобой да добра пожелать.

А на той стороне комиссарский редут - только тронь, а ну!
Разорвет тишину пулеметами смерть.
Мы в ненастную ночь перейдем на ту сторону,
Чтоб в последней атаке себя не жалеть.

И присяга ясней и молитва навязчивей,
Когда бой безнадежен и чуда не жди.
И холодным штыком мое сердце горячее,
Не жалея мундир, осади, остуди.

Растревожится зорька пальбою да стонами,
Запрокинется в траву вчерашний корнет.
На убитом шинель с золотыми погонами.
Дорогое сукно спрячет сабельный след.

Да простит меня всё, что я кровью испачкаю,
И всё то, обо мне чья память крепка.
Как скатится слеза на мою фотокарточку,
И закроет альбом дорогая рука.

ПО ЗЕЛЕНЫМ ЛУГАМ И ЛЕСАМ…

Юрий Борисов

По зеленым лугам и лесам,
По заснеженной царственной сини,
Может, кто-то другой или сам
Разбросал я себя по России.

Я живу за верстою версту,
Мое детство прошло скоморохом,
Чтоб потом золотому Христу
Поклониться с молитвенным вздохом.

Моя радость под солнцем росой
Засверкает в нехоженых травах,
Отгремит она первой грозой,
Заиграет в глазах браговаров.

Моя щедрость – на зависть царям
Как награда за боль и тревоги.
Теплым вечером млеет заря
Над березой у сонной дороги.

Я тоску под осенним дождем
Промочил и снегами забросил,
И с тех пор мы мучительно ждем,
Долго ждем, когда кончится осень.

Свою ненависть отдал врагу,
Сад украсил я нежностью легкой,
А печаль в деревянном гробу
Опустил под «аминь» на веревках.

Моя жизнь, словно краски холста,
Для того, чтобы все могли видеть.
Оттого моя правда чиста:
Никого не забыть, не обидеть.

Мое счастье в зеленом пруду
Позапуталось в тине замшелой.
Я к пруду непременно приду
И нырну за ним с камнем на шее.

   *    *    *

Отлетела пора ожиданий.
Оборвалась последним листком.
Горечь глаз твоих, встреч нежеланья
Мне сентябрь дохнул холодком.

Злая осень врасплох нас застала,
Охладила дождями сердца.
Видно то, что имеет начало
Не бывает, увы, без конца.

На холодную пустошь рассвета
Выхожу неизбежность кляня,
Но теплом уходящего лета
Ты еще согреваешь меня.

Но крадется непрошеной лестью
Забытье на крепленом вине,
Чтобы я свою лучшую песню
Доиграл на фальшивой струне.

И не думали мы, не гадали,
Что беда так близка и проста,
Будто нас обошли, обокрали
И теперь пустота, пустота..

Но когда-нибудь, с кем-нибудь, где-то...
Допоем, что пришлось не допеть,
Но тепло уходящего лета
Не заменит весеннюю цветь..