1 ноября 1926. У Мгеброва поставили пьесу А.И. Маширова «Вихри враждебные» о подпольной типографии. Играли уже на фабрике Тиритона и на текстильной у Обводного канала – «Работнице». Зрители принимают с интересом, даже реплики подают и подсказывают актерам, как им поступить. Я играю девчонку-наборщицу. А в пьесе Бернштейна «Жена не жена», тоже революционной, я играю гражданскую жену Мгеброва, проповедующую антирелигиозные взгляды. Первый спектакль прошел хорошо, а на второй пришла мама, и чтобы она не рассердилась на меня, я все свои монологи сказала только на тему женского равноправия, нигде не затронув церковь. А в зале был автор. Он, толстый, неряшливый, лохматый, ко мне всегда относился крайне нежно, стал расспрашивать, что со мной сегодня случилось. Я наплела, что вдруг закружилась голова, и все слова роли из нее вылетели. А потом актеры объяснили ему, в чем дело, и он не рассердился.
   Был у Мгеброва очередной вечер. Обычно я не хожу, противно видеть пьяных, а в этот раз мы еще кончали репетицию, когда пришел Славинский и привел с собой удивительного мальчика. Худенький, маленький, весь какой-то белый и движется, как деревянный Пиноккио. Одет в черную бархатную блузу, а вокруг шеи – шелковый широкий шарф, завязанный бантом. Носик у него остренький, ротик, как ножичком прорезанный. Я, когда танцевала с ним и близко заглянула в его глаза – увидела в них напряженную мысль. Как будто в зрачках свитую спираль. И потому не очень удивилась, когда за роялем он ожил. Но то, что он играл, мне не понравилось. Я люблю нежную или могучую музыку, а он играл что-то разнобойное и непонятное. На другой день мы с ним ходили слушать оперетту Славинского «Просперити». Это очень трудная штука. Актеры дергались, как в судорогах, декорации и костюмы Борисковича резали глаза меньше, чем уши, музыка то скрипучая, то гремучая, то визгливая и всегда злая, бездушная. Мальчик – его звали Митя Шостакович, со мной не согласен. Он говорит, что надо слушать ритм, что в Америке живут люди именно в таких судорожных ритмах, что надо выскочить из плавности, искать новое. Мы спорили от угла Невского и Мойки, где шла оперетта, до моего дома, но Шостакович оказался таким упрямым, что, уходя, посмотрел на меня колючим взглядом и, еле разжав свои губы-лезвия, сухо выдавил: «Спасибо, прощайте». Жаль, что он рассердился на меня. Есть в нем что-то умное, и мне хотелось бы подружиться с ним. Мы почти одних лет. Отец у него тоже умер.
   А потом у Мгебровых был и даже прокатил меня на своей упряжке из северных лаек писатель Виталий Бианки. Вот радостный человек! Глаза так и греют, так и смеются, черные кудри пляшут, руки сильные, подвижные, словно помогают ему рассказывать его сказки. Сейчас у нас каждый день спектакли в разных местах города, и времени нет писать дневник каждый день. Почти всегда домой прихожу пешком. Иногда денег на билет нет, а чаще, когда кончаются спектакли, уже не идут трамваи.
   2 января 1927. Я никуда не пошла встречать Новый год. Мама ушла к тете Лизе (Елизавете Яковлевне Сидоренко, урожд. Акимовой-Перетц. – А. Б.) – куда-то играть в преферанс, а я затопила печку и вдруг вспомнила, как с Азей часами глядели в огонь и молчали мы, и не было нам скучно. Сами собой написались об этом стихи. Азя пишет мне, но уже бесконечно далекий, из мира, который я не знаю. Разлука наша была неизбежной. (Здесь говорится о соседе по дому на Греческом проспекте друге детства Аде, или Азе, Розе из семьи Олениных. Они полюбили друг друга, уехали в Сочи к тете Мане – Марии Яковлевне Гордон, урожденной Акимовой-Перетц, чтоб жениться вдали. А.Л. Гордон – муж тети Мани – советовал им послушаться их любви, но Ольга Яковлевна была категорически против и добилась своего. Вообще же Розе много раз упоминаются в дневниках Татьяны Дмитриевны. – А. Б.)

Я Новый год встречала без тебя.
С камином – другом одиноких бдений,
И мягкой пеленой окутали меня
Воспоминанья, или сновиденья?

Ласкаясь, пламя трепетным кольцом
Последние дрова, свиваясь, охватило
И отблеском – на миг – как жизнью озарило
Портрет, где ты стоишь с сияющим лицом.

Ты не поверишь мне, что я всегда одна,
Что люди для меня утратили значенье,
Что жизнь моя – как осень – холодна,
И как осенний лес – полна опустошенья.

И как в лесу порой мелькает яркий клен,
Один оставшийся в торжественном уборе,
Так в сердце у меня, глубоко затаен,
Все отблеск светится давно угасшей зори.

Вот Новый год настал. Но что он для меня?
Передо мной углей последнее дыханье
Да робкая игра их бледного мерцанья
В смеющихся чертах любимого лица.

 

30 февраля 1927. Играли премьеру «Лес» Островского. Роль Аксюши по мне. Гурмыжскую изображает бывшая гранд-кокет Дорманс. Она очень старая, вся в морщинах, но такая живая, подвижная – как молоденькая. Она уговаривает меня пойти показаться кинорежиссерам. Обещает сказать, когда будет просмотр актеров на новую картину. Она сама все время снимается в какой-то «массовке». Я кинокартин почти не смотрю – чуть не каждый день занята в спектаклях. А потом Мгебров поручил мне поставить спектакль по пьесе Владимира Михайловича Бехтерева «На рассвете». Она в стихах. Одну из ролей я сама играю. Много пафоса, а надо оживить текст, кое-что в нем изменить. Вчера я ездила на Каменный остров, где живет Бехтерев. Он психиатр. Когда-то у него учился мой папа. Приехала я днем. Деревянная дача-дом. Около крыльца колол дрова какой-то старичок – оказалось, брат доктора, нет – профессора! Провел он меня в большой кабинет. Стены в нем из черного дерева. Горят в камине поленья. За письменным столом вижу человека с длинными седыми волосами. Одна прядка на лоб спускается. Очень красивый весь. И лоб, и брови лохматые, и карие глаза. А улыбнулся мне – и я вся к нему так и потянулась. По телефону ему уже сказали, зачем я приеду.

– Ну, говорите, барышня, что Вы от меня хотите?

– Владимир Михайлович, можно ли мне переправить кое-где Ваши стихи, чтобы легче было их читать? И сократить немного.

– Что хотите, то и делайте. Когда будет спектакль?

– Через неделю в Соляном городке. Вы обязательно приезжайте.

– Хорошо.

Вошли красивая женщина с рыжими пышными волосами и девочка. Они попросили, чтобы оставили несколько билетов. А Владимир Михайлович вдруг оживился, начал меня расспрашивать о постановке и расcказал о том, как студентом писал эту пьесу-поэму и какая это была замечательная пора – юность! А я сказала, что мой папа – его ученик. И про дядю Костю тоже рассказала. Он вспомнил папу, а дядю Костю (Константина Яковлевича Акимова-Перетца. – А. Б.) и дядю Алешу (Алексея Яковлевича) Галебского – тети Тониного (Антонины Яковлевны, урожд. Акимовой-Перетц. – А. Б.) мужа, оказывается, знал совсем хорошо. Меня напоили чаем и приглашали еще приезжать. Очень милые люди. А старичок Николай Михайлович, который колол дрова, проводил меня. Я и его пригласила на спектакль. Очень потом волновалась, чтобы получше связать текст у наших молодых актеров. Действия там, в пьесе, почти не было. Надо было так поставить, чтоб заинтересовать зрителя, чтоб вышло начало, было бы нарастание и быстрый конец. Генеральную мы сыграли на Обводном в большом клубе против Варшавского вокзала.

В Соляной переулок приехали все Бехтеревы, Славинский, Маширов и еще много разных людей. У нас был еще потом концерт, а то пьеса коротенькая. Я попросила Славинского перед началом сыграть на рояле тревожную музыку. А монолог кончала под торжественные аккорды. Странно сказать – но Бехтерев не меньше меня волновался. В общем, был в этой пьесе какой-то свежий порыв. И публика его почувствовала. Но с концертом она не вязалась, и, вероятно, больше у нас идти не будет. Я первый раз режиссировала. Это очень интересно. Но только актеры меня не слушаются.

19 марта 1927. Вчера Дорманс мне сказала, чтобы я ехала на кинофабрику, на Каменноостровский проспект, 10. Там мне дали пропуск к Сергею Николаевичу Попову. Я, когда волнуюсь, делаюсь какой-то самоуверенной на вид, а внутри все напряжено и настороженно. Я боюсь пропустить что-нибудь мимо ушей или глаз. Он только посмотрел на меня, велел записать мою фамилию для просмотра, когда приедет режиссер.

30 марта 1927. Мы опять совсем без денег и часто ужасно есть хочется. А главное, в квартире холодно – нет дров. Опять играли у Рыкова. От кольца трамвая 31 – на круглой площади за Строгановским мостом, повезли на розвальнях. Это очень весело было.

 
По-прежнему я радуюсь весне
С ее тревожными ночами,
С ее очаровательными днями,
С горбатым льдом, шуршащим на Неве,
С открывшейся над облаками далью
И воробьев веселой болтовней,
И с сердцем, тронутым печалью
О юности, простившейся со мной.
 
 

6 апреля 1927. Скорее бы приехал режиссер. Может, он и выберет меня. 23 апреля 1927. Меня вызывают на кинофабрику 3 мая. Приедет режиссер, и будут пробы актеров на роли в картине «Кастусь Калиновский». Какие это «пробы», я не знаю. Никто из моих знакомых не снимался для кинематографа.

Я настроилась так, что из глаз потекли слезы. Мне сказали «довольно». Потом спросили, где я училась, где работаю, столько мне лет. Велели прийти на другой день снимать «пробу». И тогда я познакомилась с Владимиром Ростиславовичем Гардиным. У него были очень проницательные, блестящие глаза; он разглядывал меня до самых пяток. Мне сразу стало интересно его слушать. Таких, как он, я еще не встречала. Вероятно потому, что сильных людей не видела. Гардин сказал, что я буду играть роль Марили – невесты Калиновского. А потом вокруг меня закрутилась уйма людей. Раскрашивали, слушали, разглядывали. А консультант по картине товарищ Дылло сказал, что мне надо посмотреть белорусских девушек прежде, чем играть одну из них. И меня командировали в Минск. Там я должна была подобрать для себя и других актрис костюмы в театре, зарисовать нужные для съемок улицы, перенять манеру держаться у крестьянских девушек. И все это в четыре дня. Дали мне 50 рублей денег и билет до Минска. Такого чуда еще со мной не было.

Возбужденная, необыкновенно гордая своей ролью, счастливая тем, что впереди, отправилась я в путь. Только что усевшись в вагоне и развернув газету, прочитала под стук набиравшего скорость поезда отпечатанные крупным шрифтом известия: «Наводнение в Белоруссии. Поезда идут кружным путем с опозданием на сутки» и ниже: «Зверское убийство полпреда Советского Союза в Польше тов. Воинова, террористическое убийство начальника НКВД в Минске». Переглянувшись с соседями, увидела, что они так же испуганы, как и я. Минск на границе Польши. Вдруг война? Что делать? Сойти с поезда и вернуться домой? Струсить? Нет. Стыдно. Раз взяла поручение – значит, надо ехать.

И вот потянулись справа от поезда залитые водой поля. Где было помельче, стояли по брюхо в воде коровы. Нелепо торчали крыши домов с мертвыми трубами, шесты с колесом, в котором недоуменно глядели из своих гнезд аисты. Наблюдать из окна девушек мне не пришлось, хоть по совету тов. Дылло я глядела во все глаза. Их не было.

В Минске я застала тревожную суету. С кинофабрики все уехали снимать место смерти начальника НКВД Голубева. Дрезину, в которой он куда-то ехал, пустили под откос, убив перед тем его самого и тех, кто с ним был.

Город оказался грязным, тесным. От вокзала я тащилась на конке, с удивлением читая объявления на ее стенке: «Гражданам предлагается в случае схода тележки с рельсов выходить и помогать кондуктору, а если путь в гору – то лошадям». Кони были такие тощие, что на прямом пути еле тащились в гору, ползли, а под гору чуть не падали на передние ноги. Или лапы? Не знаю, как надо говорить про лошадей. Меня просили записать подходящие для съемок места. Но когда я стала зарисовывать план крепости, меня арестовали солдаты. Привели к коменданту, он поговорил со мной и отпустил.

Самое страшное было сидеть на вокзале и ждать, когда пройдет митинг перед гробом Воинова. Я чувствовала себя такой несчастной, испуганной, чужой толпе людей перед убитым человеком, лицо которого белело в цветах открытого гроба. С каким облегчением я забралась в купе и услышала перестук колес! А через неделю я выехала в Минск через Москву уже со всей группой.

Съемки начались в деревне Новый двор. Первый раз я была в крестьянской избе, встречалась с ее хозяевами у них в доме. Впечатление осталось ужасное. Духота, жесткие слежавшиеся сенники, полные клопов и блох, кругом мухи, слепни, уборной нет – я не могла никак объяснить, что же это такое. Хозяйка посылала меня во двор, я искала там и не находила то, что надо. Тогда она проводила меня к двери ближнего сарая и сказала: «Вот, здесь». Я шагнула и попала в какую-то жижу, тотчас замычали коровы, все кругом зашевелилось, зашуршало. Я испугалась и в полном отчаянии выскочила обратно. Тут меня увидел наш администратор.

Гардин присматривался ко мне. Бродил за мной великан Комиссаров, игравший моего брата. Симонов обращал внимание только во время наших сцен. А Ливанов вежливо и холодно оглядывал всех нас – манера большинства актеров МХАТа среднего поколения. Но все это не мешало мне со страстью впиваться в свою роль. Мне доставляло наслаждение открывать все свое сердце, полное переживаний моей Марили, перед киноаппаратом, ручку которого крутил Аптекман. Очень это был милый человек – мой первый оператор. Особенно сильной и дорогой мне была сцена казни Малиновского. Симонов был прекрасен на эшафоте, и настоящее горе переполняло мне сердце. Вино мне не понадобилось, чтобы лить слезы (Аптекман советовал мне применить это средство). А веселые съемки на базаре, где великолепно сыграл артист Борис Платонов, я провела с огромной радостью и впервые увидела себя на экране именно в этой сцене. До чего было удивительно видеть себя со стороны! Свои руки, улыбку, всю себя!

   Я жила совсем новой полной жизнью, и около меня все время был Гардин, помогал мне, следил за мной. Иногда мне было в тягость его внимание, связывающее меня с ним. Но чаще я переставала быть настороженной к нему, потому что его пятьдесят лет успокаивали мой обычный страх к поклонниками. А кончилось тем, что я привыкла к нему. Когда Гардин в первый раз попросил меня стать его женой, я подумала, что он шутит, и рассмеялась. Он сказал, что я просто буду жить в одной с ним квартире, и он не войдет в мою комнату, если я это не захочу. Долго писать о том, с каким терпением и настойчивостью привязывал, приучал меня к себе Владимир Ростиславович. В конце концов я уже не представляла себе будущее без него, жалела, что он один прожил свою жизнь, и любила его самой настоящей любовью. Венчались мы в церкви. Подробнее не буду я писать.

 

Я снималась в роли нищей узбечки. А ВР чуть не побили за то, что он «приставал» к их женщине. Я тогда обнашивала костюм. Не так легко ходить под сеткой. Все искажается, кажется темным, меняется перспектива даже на близком расстоянии. Евгений Червяков играл имама, у которого я искала утешения. Он был занят меньше ВР, игравшего главную роль профессора геологии, и мы ходили по городу, в кино и на концерты скрипачей. Червяков умный, но зол на язык. Перед нашим отъездом мы попали в голодовку – нам перестали платить деньги. Случилось это по всей стране.

А дома у меня хорошо. Правда, живу я с мужем в одной комнате, большой, перегороженной шкафами. С мужем за поездку мы совсем сроднились.

17 ноября 1930. Вчера исполнилось три года с моей свадьбы. Хорошие три года. Мне интересно жить с Владимиром Ростиславовичем.

1 января 1931. Чем прошедший год запомнился мне? Очень сильные впечатления оставил Восток. Потом много передумала я и перечувствовала во время процесса Промпартии.

В нашей кинематографии кризис – нет пленки. В Союзкино сокращают 400 человек. Да и остальным скоро нечего будет делать. Владимир Ростиславович пишет о своей прошлой работе, и я ему помогаю.

6 октября 1931. Лето я провела одна – Вл. Рост. уезжал на три месяца в Баку сниматься. Основной фильм был неудачный, трудный – «Их пути разошлись» режиссера Донского, но снялся он там у великолепного режиссера Шенгелая в картине «26 комиссаров», и этот эпизод считает одной из лучших своих работ. Гардин вообще любит творчески темпераментных людей. С ними он загорается сам и творит в полную силу.

 
Третьяковская галерея. Москва, октябрь,1932 г.
Демону Врубеля
Куда глядишь? Кого в лиловой дали
Ты ищешь омраченными очами?
Ты знаешь все. Глаза твои видали
Глубины мира. Слез они не знали,
Когда трагедии людские наблюдали.
Чужие всем, теперь полны печали —

Кого зовут бессонными ночами?
Холодный зал. Старуха у стены
Ждет с нетерпением закрытия музея.
Ей скучно сторожить страдания твои.
Из года в год томитесь вы одни,
Она – чтоб старости продлить седые дни,
Ты – цепи тяжкие разрушить не умея.
 
 

Иудушка Головлев

22 мая 1934. Ивановский пригласил сниматься в фильме «Господа Головлевы». Иудушку будет играть интереснейший актер Певцов. На пробах я волновалась до жути. Фильм звуковой, мне надо петь. Счастье, что я эти годы занималась у Александры Валериановны Панаевой, она училась у Полины Виардо, а художник Крамской написал ее портрет. Когда подходила первая съемка, Певцов сломал руку. Откладывать на месяц начало съемок было невозможно, Александр Викторович пригласил на роль Иудушки Гардина.

Владимир Ростиславович глубоко задумался над тем, как провести этот фильм. Вспоминал Горбунова, непрерывно вчитывался в текст словоблуда и боялся, что однообразие убьет образ, надоест зрителю. А как расцветить одинаковые по настроению речи Иудушки? И вот он без конца говорил то ту, то другую сцену, искал разных красок для интонаций, характерных ритмов. Нашими сценами он не занимался. В диалогах легче жить актеру, особенно если партнер отзывчив и достаточно темпераментен. А вот монологи надо делать.

Вл. Рост. за Иудушку получил звание народного артиста РСФСР и много новых договоров. А когда пригласили сниматься меня – дома начались изводящие сцены, я опять сдалась, и теперь снова тоскливо, трудно жить, потому что нет цели впереди.

5 сентября 1934. Отдыхаю в Лисьем носу – там ВР получил участок, и мы строим жилище в соснах, на вереске и мхе. Близко серое море, людей кругом мало. Хорошо. И так чудесно пахнут доски, разбросанные везде для стройки.

3 октября 1934. Опять не писала целый год. Что произошло за это время?.. Выстроилось Татьянино – так Влад. Ростиславович назвал наш дом в Лисьем Носу.

7 октября 1936. Татьянино все еще строится. Но в доме уже одиннадцать комнат, есть курино-утиный двор с прудом. Кроме моего милого старика-сенбернара Урса я привела к нам голодавшего на цепи у плохого хозяина овчара Джека. Дом наш построен в пушкинском стиле. Много колонн и балясин, веранда вокруг всего здания, везде в нем закоулки и кладовки. Как будто это очень старинная усадьба, полная мечтательной дымки. Мне хорошо в нем, а было бы еще лучше, если бы не бешеная деятельность Владимира Ростиславовича. Он любит распоряжаться целой армией рабочих. Одни обшивают стены, другие наслаивают простым материалом крышу (дранкой, толем, железом), третьи роют ледник, четвертые разбивают парк. А дальше курятника – стометровый сарай, прачечная и высоченный сплошной забор вокруг всего огромного участка – Владимиру Ростиславовичу отвели три, по 180 кв. метров каждый. Так что покой бывает только с 8 вечера до 8 утра. Тогда тишина и радость. Гостят у нас мама, Глеб (брат, Глеб Дмитриевич Булах. – А. Б.) с детьми, Ксения (двоюродная сестра, Ксения Платоновна Сидоренко. – А. Б.) с мужем, масса знакомых. Вокруг меня всегда много людей.

Весною я сделала, вероятно, свою последнюю попытку вернуться в театр. Директор Александринки дал мне пробу в «Бесприданнице». Я рассчитывала провести ее на сцене, а пришлось играть в фойе. Между мною и собравшимися народными, заслуженными актерами было метровое расстояние. Крюгер с одной репетиции, вернее – читки, подыгрывал мне Паратова. Растерявшийся И.С. Москалев опаздывал со своей гитарой. Дневной свет делал совершенно невозможным для меня в этой обстановке уйти в образ Ларисы. Я все время слышала перешептывание зрителей, чириканье за окном воробьев. В руках я себя держала, и, по словам Веры Аркадьевны Мичуриной и Юрия Михайловича Юрьева, была «сценична, голос звучал хорошо, показала прекрасную дикцию, разнообразную интонацию, благородные манеры». Конечно, это утешительно, но ни своего темперамента, ни трагического образа Ларисы я дать в этой обстановке не могла. Все же Сушкевич, главный режиссер театра, предложил мне пройти с ним роль Марины и дебютировать уже на сцене в спектакле «Борис Годунов». Я согласилась, и Мичурина поздравила меня с возвращением на сцену, а Юрьев даже сказал, что видит меня в шекспировских ролях.

Но, к сожалению, в середине лета Сушкевича сняли с работы. Идти к новому директору, знакомиться с ним, снова волновать себя мне казалось трудным, тем более что роль Марины совсем не привлекала меня. А литературная работа тянула к себе вовсю. Владимир Ростиславович приветствовал мое сидение за письменным столом. Словом, победили моя татарская лень, страх перед встречами с людьми. Сейчас уже осень с дрожащими ветвями деревьев, мокрыми небом и землей и острым холодным ветром. Владимир Ростиславович занят в фильмах «Петр I», «Соловей» и «Юность поэта». Но сценарии всех трех переделываются на ходу, и съемок у Гардина нет.

28 декабря 1936. Татьянино. Уже неделю я на своей даче. Зимы еще нет – ночами звездное небо, торжествующая луна, такая яркая в темном царстве – земля черная, деревья – тоже, и бездонная глубина неба. Все удивляются, что меня тянет сюда? А мне здесь не грустно, не скучно и не страшно. А в городе я остро чувствую тревожный ритм убегающей молодости. Здесь моя будущая жизнь кажется мне такой же длинной и ясной, как мои спокойные «татьянинские» дни. Вокруг меня нет раздражения и злости, отравляющих душу в городе. Если бы пришлось выбирать между городским домом и Татьяниным, я выбрала бы последнее. И знаю, что тогда моя жизнь не прошла бы бесплодно. Владимир Ростиславович на съемках. Как всегда в заботах и суете. Он не выносит тишины, у нас совсем разные ритмы.

Я все думаю, что мне делать. Недостаток жизненного опыта ввел меня в непоправимое горькое заблуждение. Я думала, что пятидесятилетний мужчина, женившись на молодой девушке, будет до конца дней своих так же любить и желать ее, как она. Оказалось, это не так. А погасшее желание с одной стороны рождает отчужденность и холод. Мне страшно писать это.

10 февраля 1937. Сегодня день смерти Пушкина, и этот день оказался для меня днем такой радости, что я плакала и не спала всю ночь, почувствовала себя новой – вчера в «Известиях» напечатаны мои стихи. Целую страницу посвятили памяти Пушкина. Рядом с портретом работы Кипренского, справа от него – стихи «У радио» Татьяны Булах.

11 февраля 1937. Я как-то обалдела со вчерашнего дня от фильмов «Юность поэта», «Путешествие в Арзрум», от всего проникновения в жизнь Пушкина, в его эпоху, дни.

И, конечно, потому что я участвую в этом устремлении к Пушкину. Будто я вчера перешла какую-то границу своей жизни…

 
Когда молчат деревья и длинна
Их тень холодная на голубом снегу,
Унылым светляком плывет луна,
Небес подчеркивая мглу,
А с цепи рвется одичалый пес,
Взъерошив шерсть на выгнутой спине,
И заполняет сад седой мороз,
Скрипя в окаменелой тишине,

Я радио включаю и ко мне
Одна страна приходит за другой,
В фокстротном тлении, в сорочьей болтовне
Иль в песне радостной, раздольной и родной!
А иногда твоих стихов порыв
Наполнит радостью мой заснеженный дом,
И я слежу, дыханье затаив,
За каждой краскою, положенной чтецом.
Какое счастье в памяти беречь
Узорчатую сказку о Салтане,
Русалки тайну, и Руслана меч,
И облик милой горемычной Тани.
Сегодня радио несет ко мне печаль
Воспоминаний о твоей кончине.

Тенями траурными черная вуаль
Окутывает вечер синий,
Я чувствую, тревожна и бледна,
Какая боль вела тебя к дуэли.
И сумрачны за серебром окна
Луна, молчание и ели.

Пушкину
О, если бы ты сам читал свои поэмы
А мы бы слушали тебя,
Восторженны, благоговейны, немы,
За гений твой всего тебя любя,

Мы б жизнь твою от горя сберегли,
Oт колющих забот, oт жалящей измены,
Разрушили б решетки, стены,
Душившие твои большие дни!

Зачем родился ты, когда чужая власть
Народом и тобой как хищница владела,
А не теперь, когда свободно, смело
Дышала б грудь твоя и песнь твоя лилась?

О, Пушкин! Сердца нет на родине твоей,
Которое твои стихи б не согревали.
Они везде, и с каждым днем родней
Их правда нам, их радость и печали!
11 февраля 1937 г., газета «Известия»
 
 

29 марта 1937. Творят люди в одиночестве, а наедине человек лучше, чем в обществе. Там он среди конкурентов… В группе меня преследует поэтесса Елена Вечтомова… подчеркивает недостатки моих стихов, приписывая их тому, что я из чуждого пролетарским поэтам общества, что я не работаю, а забавляюсь, и т. д. Только Холопов, Лифшиц, Шубин вступаются за меня, и руководитель группы Друзин, и Крайский. Как мне все это грустно и тяжело.